От этих воспоминаний у нее заныло в паху.
— Ты был великолепен в ту ночь, и тебе это известно. — Шеннон тихонько ударила его по руке. — Почему ты сердито ухмыляешься?
— Ты больше не хочешь меня. — Его голос звучал мрачно.
— Но ведь я права.
— Посмотри-ка на меня.
Шеннон повернулась и решилась взглянуть на него — в первый раз после того, как он присел рядом с ней.
Очень трудно смириться с тем, что они больше не любовники.
— Если бы я тогда призналась тебе, все стало бы слишком серьезно.
Слишком торжественно.
Его предложение финансовой помощи все еще разделяло их и мучило ее. К тому же Тони скрывал от нее очень важную вещь. Ну почему они не два обыкновенных человека, которые встретились в парке? Как это было бы — познакомиться с Тони просто на прогулке? Смогла бы она тогда преодолеть боль, которую принес ей брак?
Этого она никогда не узнает.
— Шеннон, — голос Тони звучал хрипло, — может, попробуешь опять заснуть? Мне надо уйти.
Эти слова остудили ее жаркие мысли.
— Конечно, ведь ты должен заняться множеством семейных дел.
— Ты не поняла. Мне лучше уйти, потому что меня убивает сознание того, какую боль я тебе причинил. Я готов упасть перед тобой на колени. Но — самое главное — когда я обнимаю тебя и чувствую, что ты близко, то схожу с ума. — Его глаза горели жаркой решимостью. — Будь я проклят, если еще раз обману твое доверие.
Прежде чем Шеннон сумела собраться с мыслями, он отпустил ее и неслышно ушел. Ей стало холодно без тепла его рук. Она плотнее закуталась в одеяло.
Шеннон не пугала перспектива ночных кошмаров, потому что она была уверена: больше ей заснуть не удастся.
Тони до самого утра не ложился. После ухода от Шеннон он провел большую часть ночи в переговорах со своими адвокатами и охранной фирмой, изматывая себя до предела, чтобы отвлечься от мучительного желания.
Немного ухищрений, немного везения, и он сможет превратить неделю с ней в две недели. Но самое главное — надо гарантировать ей безопасность.
В пять часов утра он прилег на диване в библиотеке и проснулся, когда Вернон позвонил в ворота. Тони впустил старого капитана и пригласил его позавтракать.
Старый друг заслуживал внимания.
Он накрыл овальный стол на веранде, в тени лимонных деревьев, и поставил перед Верноном тарелку с оладьями. Тони провел пальцем по краю расписанной вручную керамической тарелки. Этот сервиз он купил у местного умельца, чтобы поддержать умирающий народный промысел.
Сегодня ему не хотелось задумываться над тем, почему он все еще ест на завтрак то, что ел в детстве, — хорошо прожаренные ломтики картофеля. Мама обычно наливала своим троим сыновьям по чашке густого горячего какао — этот ритуал был принят в старинном замке.
Вернон посмотрел на него:
— Значит, то, что болтают в газетах и Интернете, правда?
Перед глазами Тони всплыли абсурдные заголовки и репортажи, опубликованные исключительно ради денег.
— Мой брат — не монах в Тибете, но общая идея первого сообщения «Глобал интрудер» соответствует действительности.
— Значит, ты — принц. — Вернон поскреб заросший подбородок. — Да, черт подери, я всегда знал, что в тебе есть что-то особенное, парень.
Тони предпочитал считать, что стал «особенным» благодаря тяжелой работе, а не выигрышу в генетическую лотерею.
— Думаю, ты понимаешь, что я был не вправе делиться с тобой подробностями, — заметил он.
— У тебя есть отец и братья. — Вернон подлил молока в кофе и постучал ложкой по краю керамической чашки. — Похоже, ты должен позаботиться и о них тоже.
— Спасибо. Ценю твое понимание.
Ему хотелось бы, чтобы Шеннон так же смотрела на вещи. Он надеялся, что, попав в его дом, она вспомнит то хорошее, что было между ними. Но вместо этого Шеннон заставила его устыдиться, сказав, что он был первым ее мужчиной после мужа. Ее признание все еще мучило его.
Что теперь будет? Тони понятия не имел. Но, по крайней мере, у него есть время подумать. Скоро Шеннон окажется в его самолете. Самолет, уже заправленный, ждет в миле отсюда.
Старый моряк поставил чашку на стол:
— Уважаю тебя за то, что ты всего добился сам.
— Еще раз спасибо.
Он опасался, что Вернон будет сердиться на него за скрытность. Боялся даже, что может потерять его дружбу.
Для Тони очень много значили и уважение Вернона, и его советы. С самого первого дня Вернон относился к нему как к сыну, учил его своему делу. Они много пережили вместе. И Вернон теперь, как и четырнадцать лет назад, продемонстрировал безусловное понимание.
Старый наставник подался вперед и оперся локтем о стол:
— А что говорят об этом твои родные?
— Я общался только со средним братом. — Тони отломил кусочек смоченной в меде оладьи, сунул его в рот.
— Если верить газетам, это Дуарте, так?
Тони кивнул.
Вернон продолжал:
— Как ты думаешь, почему это дело вдруг всплыло после стольких-то лет?
Миллион долларов за правильный ответ на этот вопрос! Ни он, ни его братья, ни их адвокаты сегодня не знали ни на йоту больше того, что было известно вчера.
— Дуарте пока не понимает почему. Он предполагает, что фотокорреспондентка случайно поймала его в кадр и сумела выяснить, кто он такой. Честно говоря, это очень странно. Мы сильно изменились с тех пор, как в детстве покинули Сан-Ринальдо.
— А других твоих фотографий у них быть не может?
— Было несколько штук. Но тогда я уже был Тони Кастильо. Фотографии Карлоса публиковались в нескольких медицинских журналах.
Но те снимки были такого качества, что Тони не узнал бы собственного брата, если бы в журнале не было указано имя Карлоса (естественно, новое).
Их отец постоянно твердил, что фотографии могут быть опасны. Это ненормальный образ жизни, но они не были нормальной семьей. И постепенно Тони к этому привык настолько, что такая жизнь стала для него обычной. А потом он узнал, как живут обычные люди, например Шеннон, которая, словно сокровище, бережет фотографии сына.
Тони отломил еще кусочек оладьи, но не успел положить его в рот. Он неожиданно почувствовал, что за ним наблюдают, и обернулся.
Колби стоял в дверях, за ним волочилось одеяло.
Ну вот. И что теперь? До сегодняшней ночи он встречался с мальчиком всего пару раз и не пользовался его расположением. Поначалу он решил, что Колби стесняется чужих, но, судя по тому, как мальчик хмурился, Тони по-прежнему не вызывал у него симпатию.