Мы все покачали головами.
— На Кубе у меня было время просмотреть то, что мы уже сделали, — доктор Кейд сложил руки пирамидкой. — Хотя мы теперь быстрее продвигаемся вперед, но все равно отстаем от графика. Разделы о папстве еще не отработаны, а то, что вы мне представили по герцогству Саксонскому… — Он покачал головой. — Давайте просто скажем, что там не хватает глубины. Хауи, предполагалось, что вы закончите карты, и они будут лежать у меня на столе. — Профессор повысил голос, чтобы не дать художнику себя перебить. — Эрик, как там идет перевод?
Я внезапно вспомнил, как дрожал под темным небом, стоя на коленях в лодке, пытаясь поднять Дэна, а Бирчкилл пузырилась и бурлила рядом. «Проверь, чтобы сейчас с него ничего не свалилось — ни ботинки, ни ремень, ничто другое», — сказал тогда Арт, голос которого дрожал от холода.
И мы проверили — все ли в порядке. Ничего не осталось в лодке? Потом мы перебросили Дэнни за борт. Лодка легко раскачивалась, пока Дэн проскальзывал под темную поверхность пруда. Я порезал руку и даже не заметил. Помню, как в дальнейшем смотрел на длинный разрез, который промывал под краном в ванной. Кровь заплеталась тонкими усиками на блестящем белом фарфоре. Ею заляпало и пол, и мои штаны, я размазал ее по щекам в тех местах, где тер их после возвращения в дом.
«Боже мой, — подумал я. — Что же мы наделали?»
— Эрик?
Я моргнул.
— Переводы, — сказал я. — Я закончил про чудо святой Рипалты.
— А-а, — доктор Кейд кивнул. — Да, это один из моих любимых отрывков. Пересказ истории Лазаря. А другое?
— Почти закончил, — ответил я. — Сегодня ночью… Может, завтра.
У меня на глаза стали наворачиваться слезы. Я извинился и поспешил к себе в комнату. Меня не волновало, что подумают Хауи и профессор, я знал, что это не имеет значения, поскольку они притворятся, что все о-кей. Никто никогда не спросит меня, в чем дело. Я ненавидел себя, потому что становился одним из них, заметал эмоции под коврик, пил, пока мир не превращался в тусклый туман.
Я упал на кровать, закрыл глаза и увидел голову Горацио Дж. Гримека, которая плавала в том сосуде в пахнущем плесенью подвале в Праге.
«Memento mori, — говорил он. — Помни, что и ты должен умереть».
* * *
В понедельник утром стало очень холодно. Я продержался первый день занятий, слушая, как бесконечный поток студентов возбужденно рассказывает о том, чем они занимались в прошлом месяце. Практически все рассказы напоминали истории, публикуемые в журналах для путешественников. Студенты сообщали, как загорали на пляжах Балеарских островов, ходили с рюкзаками по Новой Зеландии, жили в семейном поместье в Сан-Фелипе.
Моим последним занятием в тот день была лекция профессора Уолласа о готическом романе восемнадцатого века. Рядом со мной оказалась Эллисон Фейнштейн, одетая очень элегантно в черный брючный костюм. На тонком прямом носу низко сидели стильные очки в черепаховой оправе. Эллисон была дочерью сенатора от Род-Айленда и одной из самых известных студенток Абердина. Ее отличала красота с семитскими чертами и исключительная уверенность в себе. За девушкой часто тянулся след сигаретного дыма, окружали ее пялящиеся парни и завистливые девушки. Я видел ее несколько раз раньше — как она шла через университетский двор, ела бутерброд в «Горошине», загорала в черном бикини на лежаке за Торрен-холлом. Предположительно, несколько семестров назад она получила «D» у профессора Кейда по курсу истории Оттоманской империи. В результате в университет позвонил ее раздраженный отец, который угрожал снять финансирование, если Эллисон не аттестуют и не позволят в следующем семестре повторить курс. Но доктор Кейд стоял твердо. Ходили слухи, что он сделал такое же пожертвование, как сенатор Фейнштейн, щелкнув администрацию по носу. Это только укрепило его высокую репутацию в Абердине, как сторонника бескомпромиссных ценностей.
Эллисон в тот день оделась только в коричневые и черные тона — у нее не было ничего яркого и светлого; волосы — цвета вороного крыла, глаза — карие, ногти покрашены в багровый цвет. Я заметил, что она пользуется ручкой фирмы «Монблан», но не толстой, как предпочитал доктор Ланг, а тонкой, похожей на рапиру, серебряной. Красота девушки была полной противоположностью красоте Эллен — меланхоличной и аморфной, размытой по краям.
— Пожалуйста, прекрати, — резким тоном прошептала она.
Я повернулся и посмотрел на нее. Она глядела на меня, уголки губ были неодобрительно опущены вниз. А рот оказался слишком большим.
— Прости?
— Ты отбиваешь ритм, — она кивнула на мою ступню. — Я не могу сконцентрироваться.
В любой другой день я пробормотал бы извинения и отвернулся. Но последние события наполнили меня силой. Вселяющее энергию чувство вины теперь стало парой серых линз, сквозь которые я смотрел на мир и становился невидимым. Я полагал, что ничто не может принести мне боль.
— «Великий человек — этот тот, кто в гуще толпы и с наслаждением сохраняет гордое одиночество и личную независимость», — процитировал я Эмерсона.
Эллисон посмотрела на свои ногти.
— Что бы там ни было… просто прекрати стучать, — сказала она, снова повернувшись вперед.
Профессор Уоллас говорил об особенностях готического романа и обычные его темы — разрушенные замки и монастыри, густые темные леса с извивающейся, змеевидной растительностью, меланхоличные призраки и пребывающие в смятении или безумии героини. Уолпол, Рэдклиф и Шелли — все они, как я чувствовал, могли бы насладиться моими воспоминаниями о той ночи, когда мы с Артом сбросили Дэна в пруд. Тогда кричала сова, неровные облака то и дело закрывали полную луну, черная вода бурлила у нас под веслами, а тело Дэнни опускалось в ничто. В Стикс.
— Кто-нибудь из вас когда-нибудь был в Праге? — спросил доктор Уоллас, склонившись вперед над кафедрой и глядя на нашу группу.
Он был высоким и худым, типичным жителем Новой Англии — с изможденным и вытянутым лицом и грубыми чертами, словно вырезанными из скалы, с длинными руками и шишковатыми костяшками пальцев.
Я был уверен, что несколько студентов нашей группы владеют, по крайней мере, одним домом в Чешской Республике. Когда никто не ответил, я поднял руку.
— Я был там на зимних каникулах.
Эллисон посмотрела на меня.
— И ваши впечатления? — спросил профессор Уоллас.
Я понял, к чему он клонит, и стал говорить о строгости архитектуры, холодных водах Влтавы и остатках церкви, которая когда-то стояла на месте нынешней гостиницы, где мы останавливались. Мне хотелось произвести на всех впечатление, но, думаю, в конце концов, выступление оказалось претенциозным. Профессор Уоллас просто поблагодарил меня и продолжил рассказ о годах, которые сам провел в Праге. Он написал там диссертацию о сходстве Франкенштейна Мэри Шелли и голема рабби Леви.
После занятий, когда я собирал книги, ко мне подошла Эллисон Фейнштейн. Она представилась и быстро пожала мне руку.