Я попробовал, но у меня не получилось.
— И не пытайся, — посоветовала она, — слава Богу, тебе это не нужно.
В нашем доме не хранилось памятных вещей. Ничего, что говорило бы об исламе. И почти ничего, что напоминало бы о Югославии.
Однажды днем, мне было тогда лет восемь, как всегда, скучая в одиночестве после школы, я залез на стул, установил лестницу, ведущую на чердак, и пару часов шарил там, но не для того, чтобы узнать о прошлом моей семьи, а просто пытаясь найти нечто, способное удовлетворить мое бесцельное любопытство. Я заметил, что на чердаке очень чисто. Наверное, мама не появлялась здесь. Складывать сюда вещи было обязанностью моего отца, и он добросовестно ее выполнял. Я нашел ящик со старыми игрушками. Помню, как обнаружил там игрушечный автомат для пинбола и обрадовался, но батарейки в нем проржавели, и он не работал. Я нашел на чердаке ящики с пыльными старыми книгами, на серых обложках которых было написано: «Журнал международной политики». Там стояли чемоданы. Старые, большие, зеленые, с блестящими замками и задвижками, закрывающимися на замок, без наклеек из далеких стран. Не многие вещи на том чердаке в Канзасе могли заинтересовать восьмилетнего мальчишку, разве что пара больших гравюр. На одной из них был изображен удивительный старый городок с мостом через ущелье. Стекло на раме разбилось, как будто по нему ударили кулаком, и, вместо того чтобы заменить его, картину отнесли на чердак. Я не видел ее раньше и не смог прочитать подпись под гравюрой. Намного позже я догадался, что, наверное, это мост в Мостаре. Своего рода достопримечательность. Мост оказался цел, когда я впервые посетил этот город. Теперь его, разумеется, нет. На другой гравюре была изображена пещера. Глубокая и темная. Она меня так напугала, что потом я не раз видел ее во сне. Однажды я даже проснулся с криком. Когда мама пришла ко мне в комнату, мне стало стыдно, и я не рассказал ей, почему кричал. Я не мог признаться, что пробрался на чердак, не посмел и хранил секрет пещеры, пугавшей меня еще долгие месяцы. Мне кажется, я не избавился от этого страха, даже когда поступил на службу.
* * *
Возможно, если бы Дэйв не был моряком, я бы пошел во флот. В семнадцать фраза о «бравых морских волках» не кажется пустым звуком. Одно это может определить выбор будущей профессии и места в жизни. Особенно когда сам ты ни в чем не уверен. Но я не собирался идти туда, где служил Дэйв.
Сначала я думал стать летчиком. Кто не мечтает об этом в детстве? Я хотел стать пилотом ВМС. Или поступить в военно-воздушные войска, тем более что их часть располагалась неподалеку от нас. Иногда по дороге в Уичито можно разглядеть, как с базы Макконнелл с ревом взмывают в небо истребители, и твоя кровь начинает бурлить от шума их двигателей. В детстве всякий раз, глядя в небо, я видел их туманные следы. Они вошли в мои мечты. Но даже в семнадцать лет я понимал, что когда такой человек, как я, приходит в военно-воздушные силы, ему не светит ничего, кроме работы механика. А я не желал служить в армии, заливая бензин в стоящие на земле самолеты. Мне хотелось участвовать в сражениях и проверить, смогу ли я пройти через эти испытания.
В конце концов я вступил в ряды Вооруженных сил США. Призывной пункт находился в палатке на Таун-Ист-сквер в Уичито. Я не собирался идти туда в выходные, а была как раз Пасха 1985 года, и все произошло само собой.
Когда заполняешь анкету, удивляешься тому, как мало им надо знать о тебе. Их интересует только твой возраст — достиг ли ты совершеннолетия прежде, чем подпишешь контракт, дающий тебе право убивать и быть убитым? Есть ли у тебя номер налогоплательщика, чтобы ты мог платить все налоги и отчисления? Их волнует, не болен ли ты вирусными заболеваниями, не являешься ли гомосексуалистом.
Но их не особенно интересует, точнее, не интересует вовсе, откуда ты, во что веришь, кто твои родители. Ты даешь свой адрес, ничем не отличающийся от других адресов в Америке. Всего лишь номер дома, улица, город, штат, индекс. Информация для почты. Твой адрес ничего не говорит о тебе. Для них важно, какой ты расы. Белый. Или черный. Или латиноамериканец, как будто это на самом деле раса, или азиат, или американский индеец, или полинезиец. Половина вопросов — о всевозможных оттенках цвета кожи, и благодаря этому, учитывая, что в армии много солдат из таких мест, как Пуэрто-Рико, Самоа, или из резерваций — эдакие не совсем американцы, не до конца граждане Соединенных Штатов, — благодаря этому ты можешь хоть немного узнать об их происхождении. Но белые? Это значит, что ты — белый, а остальное не имеет значения. Слово «белый» ослепляет их.
Они не спрашивают о твоем вероисповедании (хотя в некоторых анкетах пункт о религии присутствует как необязательный), и решение взять тебя в армию или нет, принимается независимо от этого. Все подобные пункты заполняются для статистики. В конечном итоге твои вероисповедание и национальность — все то, что в других странах делает тебя личностью, — ничего не значат для демократической Америки.
* * *
Дэйв и Селма жили в двухквартирном доме в небольшом квартале неподалеку от магазина «Уол-март». Эти «особняки» были не многим лучше домов на колесах. Такие же хлипкие и ненадежные. Жалкие стены, и нищета за ними.
Дэйв стоял у входа.
— Чего тебе надо, ханк [1] ?
В семнадцать лет я был слишком худым для моих шести футов роста и очень переживал по этому поводу. Мне хотелось стать сильным и ловким, а не слабым и неуклюжим. Это стало одной из причин для того, чтобы пойти в армию. К тому же все называли меня «ханком». Когда я записывался в гимнастическую секцию, какой-то подонок заглянул мне через плечо и увидел, как я писал девичью фамилию моей матери — Юнковиц. Так я стал ханком. Я не возражал. Но когда люди произносили это слово в мой адрес, меня коробило и я даже начинал их ненавидеть. А Дэйва я и без того ненавидел.
— Селма дома?
— Отдыхает, ханк.
— Понятно. Я хотел с ней кое-что обсудить. Она ведь не спит?
— Не знаю. Наверное.
«И ему плевать», — подумал я.
Мы просто стояли и смотрели друг на друга, как будто нам больше нечего было сказать. Входная дверь была распахнута, и я видел гостиную. Я надеялся, что Селма услышит нас и выйдет из спальни. Но она этого не сделала. Ночные бабочки кружили около лампы над дверью и перед нашими лицами. Одна из них залетела в полураскрытый рот Дэйва. Тот сплюнул и вытер губы.
— Приходи завтра, ханк.
— Я бы с радостью, Дэйв, но завтра я уезжаю. Поэтому и хотел поговорить с Селмой. Ну, знаешь, там почта и прочая ерунда.
— Когда ты завтра уезжаешь?
— Очень рано. На рассвете.
— Тебе лучше позвонить ей.
— Нет, приятель. Я хочу увидеть ее.
— Ничего не выйдет. — Он вытянулся во весь рост и заслонил собой дверной проем. Ему хотелось казаться еще внушительнее, чтобы напугать меня, словно я — какой-то воришка или нарушитель уличного движения. — Убирайся отсюда.