Рашид исполнял роль буфера между мной и другими моджахедами. Мы в любой момент могли перерезать друг другу глотки. Разные культуры. Разные средства борьбы во имя Аллаха. Мы слишком много времени провели рядом со смертью и были готовы убивать. Если бы не Рашид, я просто убил бы моджахеда, который забрал мой нож. Но Рашид удержал меня, успокоил, а потом этот человек просто не вернулся.
В первые дни войны еще не существовало боснийской армии. В некоторых деревнях люди организовывались своими силами. Движение моджахедов не приобрело особого размаха, в лучшем случае действовали небольшие бригады. Наша группа состояла из трех отрядов. Но обычно мы действовали командами или, как в моем случае, поодиночке.
Мы мало контактировали с местным населением, жившим в окрестностях Цазина. В основном это были крестьяне, а наши дома, принадлежавшие раньше сербам, находились в отдалении от их поселков. Похоже, они радовались нашему присутствию. Кто еще мог их защитить? Но мне кажется, они даже не знали толком, как мы выглядим. Иногда их дети заглядывали к нам в окна, словно ожидая увидеть там драконов. Я не говорил на языке местного населения и моджахедов. Поэтому большую часть времени проводил с Рашидом.
— Я слышал об Оклахоме, — сказал он. — И о Канзасе. Они находятся в центре Америки.
— Да, — ответил я. — В самом центре. А что ты слышал о них?
— Там много мусульман.
— Ты шутишь?
— Это правда. В Оклахома-Сити.
— С чего ты взял?
— Факсы. Я получал оттуда много факсов.
— Ты издеваешься.
— Они создали там умму. Общество верующих.
— Только не обижайся, Рашид, но им придется столкнуться с серьезной проблемой. Если американцам что-то и нужно, то это точно не ислам. Стоит произнести это слово, и окружающие сразу начинают вспоминать об «арабских террористах» или «черных мусульманах».
— И о правосудии.
— Никто не видит связи между исламом и правосудием. Во всяком случае, ни один белый.
Рашид процитировал на арабском фрагмент из Корана, затем перевел.
— Они отрицают правду, когда она простирается к ним, но скоро они познают истину.
— Это случится нескоро. Поверь мне. На данный момент у них есть новый, осовремененный Иисус. — Я представил себе, как Дэйв стучит Библией по кафедре в церкви Христа Спасителя.
— Осовремененный? Каким образом?
— Со светлыми волосами и голубыми глазами.
— Но ты же мусульманин. — Рашид поглядел в мои голубые глаза.
— Тебе нужно поговорить с мужем моей сестры, Рашид. Он, помимо всего, еще и христианский проповедник.
— Проповедник?
— Он проповедует ненависть. К черным. К евреям. К мусульманам. Стоит только заговорить о них, как он начинает заводиться.
Рашид задумался.
— Ненависть — сильное чувство.
Я не стал спорить. Я пытался объяснить Рашиду, какой подонок Дэйв, дурак и псих и как дурно обращается с Селмой. Затем мы стали говорить о братьях и сестрах, о больших семьях и о маленьких. Рашид рассказал, что среди своих знакомых только он был единственным ребенком в семье, а я — о том, как Селма почти заменила мне мать. Мы больше не возвращались к теме ненависти. Но потом я много размышлял об этом.
Мне казалось, что ненависть, которую испытывал Дэйв, низкое чувство. Он всегда нашел бы объект для ненависти. Это мог быть кто угодно, потому что на самом деле Дэйв просто не хотел признать, что он — полное ничтожество. Но то, о чем говорил Рашид, я не считал ненавистью, это был гнев. Праведный гнев. А это совсем другое. Ты должен освободить себя от ненависти прежде, чем тобой овладеет гнев. Гнев должен быть чистым. И тогда ты сможешь управлять им как снарядом, заставляя его взрываться тогда и там, где ты захочешь. При этом можно оставаться в мире с самим собой. Я пытался объяснить это Рашиду. И, кажется, он понял.
Однажды я пришел на рассвете, мои нервы были на пределе, я боялся, что не успею вернуться до восхода солнца.
Умывшись и совершив молитву, я увидел Рашида, который ждал, пока я закончу. Он приготовил для меня подарок. Радиоприемник.
— Совсем новый? — удивился я. Приемник был таким маленьким, что его можно было носить в кармане и легко спрятать среди личных вещей. Он лежал в коробке, завернутый в полиэтилен, и к нему прилагался один наушник.
— Иногда я забываю о том, что ты — американец, — сказал он. — Но поскольку ты все-таки американец, тебе иногда трудно понять, что правильно, а что — нет. Это поможет тебе во всем разобраться.
— А что я должен слушать?
— Ваши новости. «Голос Америки». Би-би-си.
— Я лучше почитаю Коран, — возразил я и удивился, когда он покачал головой.
— Коран лишь говорит тебе о лицемерах. А по радио ты можешь их услышать. Когда ты видишь все своими глазами, а потом слышишь, как они об этом говорят, начинаешь все понимать.
Он сказал правду. Каждое утро, когда я слушал новости, меня переполнял гнев. Дикторы просто не верили в те подлинные, ужасные события, которые я наблюдал каждую ночь. Я понимал это по тону их сообщений. Они говорили о кровопролитии, изнасилованиях, пытках, убийствах, и в их голосах слышалось сомнение. Или они сообщали, что в этих местах такие происшествия в порядке вещей. Поначалу я думал, что американцы просто не знают и не могут узнать о том, что происходит здесь на самом деле. Но они не хотели знать. Им было все равно. Они могли узнать больше, могли помочь. Но не делали этого. И я начал понимать, что это в какой-то степени делает их соучастниками.
Мы с Рашидом вместе читали Коран. Мы молились. Он рассказывал мне об уроках, которые он преподает. И он всегда говорил о справедливости. Мне кажется, иногда даже слишком много. Но со временем его слова обрели для меня смысл.
— Ислам и справедливость — это одно и то же, — повторял он. — Но настоящая ли это справедливость? Много ли ты видел справедливости в так называемом мусульманском мире? Много ли ты видел ее в Америке? — Он покачал головой.
— Не говори мне про Америку, Рашид. Я знаю Америку. Это совсем другое.
— Ты прав. Но если мы хотим восстановить справедливость, нами должны руководить законы, а не люди. Разве не этому тебя учили в Америке?
— Откуда ты это взял?
— Это есть в книге. Божьи законы. Люди, которые понимают их, могут вернуть мир этим землям, они повсюду несут с собой мир. Я и ты, Курт, и люди вроде нас, с помощью Божьих законов мы восстановим справедливость.
* * *
Задолго до того, как широкая общественность узнала о концентрационных лагерях, до нас стали доходить зловещие слухи о них, и с самого начала мы знали, что это правда. Уже существовал специальный термин, обозначавший то, что делали сербы, — «этническая зачистка». Но в начале 1992 года никто еще не знал, что это такое. Лагеря стали частью этой операции. Вполне закономерной частью. Но никто в это не верил. Лагеря не только должны были удерживать находящихся в них людей, но и сломить их волю, заразить страхом, как смертельной болезнью. Сожжение домов, изнасилование женщин — это унижения, о которых ты будешь помнить всю свою жизнь, которые искалечат твою душу. У тебя отнимают честь семьи, твои родовые земли, саму семью. Что остается у тебя в этих горах? Все, что ты имел, смешано с грязью, осквернено.