— Лично играл в пятьдесят шестом-с, в тогдашнем составе Мариинского-с! А вы, осмелюсь спросить, ценитель драматических искусств?
— Я ценитель Гоголя.
— Семь рублей, — проворчал процентщик, кладя загудевшую струнами гитару обратно на прилавок.
— Сколько? Семь? Да ты шкуродер! Кровопивец, жидовская морда! Она мне самому в десять раз дороже обошлась! Ты знаешь, кому она принадлежала? Самому Саренко! Вдумайся, чудак-человек: Са-рен-ко!
— Семь рублей.
— Да один мой монолог на все семь потянул!
— Монолог твой у меня никто не купит. Если докажешь, что вещь принадлежала Саренко, дам девять рублей.
— Слово свое даю!
— Тогда семь с полтиной.
— Семь с полтиной! Не сердце, а камень. Вот жидовин! — страдальчески пробасил артист, словно за поддержкой обращаясь к Порфирию Петровичу.
— Да ты сам вдумайся, — подал голос процентщик. — Я же, парень-брат, даю, лишь сколько сам смогу за нее выручить.
— Да ты за нее озолотишься! Сотню огребешь, не меньше!
— Семь с полтиной. Хошь бери, хошь нет.
— Что ж, будь по-твоему! — голосом трагика завибрировал артист. — Но вот вы, смею вас заверить, бойтесь фармазона сего: всю-то кровушку он из вас выпьет! — назидательно сказал он Порфирию Петровичу. Приняв от процентщика деньги, артист отступил на шаг-другой, но уходить не собирался. Он как будто чего-то выжидал. Порфирий Петрович, подавая процентщику закладную, чувствовал присутствие актера за спиной.
Глаза на изможденном лице оглядели Порфирия Петровича с подозрительностью.
— А деньги при вас есть?
Порфирий Петрович выложил на прилавок десятирублевую ассигнацию. Краем глаза он замечал, что артист неотрывно за ним наблюдает. Между тем процентщик, дежурно осклабясь, с непроницаемым лицом отошел и возвратился со стопкой перевязанных бечевкой книг.
— Но ведь вы не Виргинский, — заметил он.
— Разрежьте мне, пожалуйста, бечевку, — попросил Порфирий Петрович. — Хочу рассмотреть книги поподробней.
— Но вы же не Виргинский, — повторил, словно с намеком, процентщик.
— А кто такой Виргинский?
— Ну, этот… Который заложил эти книги.
— Ну и какая разница? Я оплачиваю его долг. И сумма предостаточная, чтобы выкупить залог от его имени. Прошу вас, разрежьте бечевку.
Процентщик, по-прежнему колеблясь, еще сильнее втянул пергаментные щеки, и без того туго обтягивающие скулы. Сунув, наконец, лезвие перочинного ножа под бечевку, он неприкрыто, в упор разглядывал странного посетителя.
Первые четыре книги оказались русскими переводами «Круговорота жизни» Молешотта, бюхнеровской «Силы и материи», «Суеверия и науки» Фохта и «Диалектики природы» Дюринга. Пятая — альманах в бордовом переплете — именовалась «Тысяча и одна девичья головка».
— А-а, — послышалось над ухом как раз в этот момент. — Так вы, я вижу, завзятый поклонник «Приапа»!
Порфирий Петрович, спешно захлопнув книгу, оглянулся на артиста с видом нарочито неприветливым.
— «Приап» — мое излюбленное издание, — поспешил объяснить, явно пытавшийся завязать знакомство, артист. (Название и в самом деле значилось на корешке.) — Нет ничего сравнимого с тем наслаждением, что испытываешь, разрезая страницы свежего «Приапа»! Случись вам, мой друг, испытать когда-либо потребность в дружеском содействии по взрезанию оных, смею вас заверить, что рука у меня на подобное деяние очень даже наметана!
— Прошу простить, сударь, но я не вполне вас понимаю.
— Что, право, дурного в том, что два благородных мужа занимаются вместе изысканным времяпровождением? Это вполне сродни тому, как если б мы совместно откупоривали бутылочку-другую доброго вина или, под стать североамериканским краснокожим, трубку с зельем. Но стоит ли останавливаться перед взрезанием девственного листа бумаги, когда вместо того можно вожделенно вонзаться острием в лакомую, девственную плоть? Ведь вокруг нас, сударь, столько юных, пресладких, податливых дев! Лично вам стоит лишь сказать — мы все устроим.
— У меня нет подобного желания.
— Разумеется, я понимаю. Наиредчайшая услада уединенно, интимно практикуемой методы, можно так выразиться. Тут еще и вопрос гигиены, не говоря уже о проворстве. Сие есть рациональный выбор. И, тем не менее, рука помощника здесь может ох как пригодиться, скажу я вам. Признаюсь вам как другу, зачастую это, пожалуй, самый что ни на есть идеалистичный подход…
— Сударь, я возмущен!
— А я, напротив, потерян! Однако, судя по остальному вашему чтению, вы, сдается мне, в едином лице и материалист и идеалист. При таких воззрениях какие же иные цели могут над вами довлеть?
— Я в своем вольнодумстве до этого еще не дошел.
— Тогда мне вас жаль!
— А мне — вас.
— О, не стоит!
— Между прочим, я из управления.
— Гм?
— Да-да, из полиции. По уголовному делу.
— Пршу пардона-с… — Театрал уже летел к выходу, даже не попрощавшись.
Весьма позабавленный этой стычкой, Порфирий Петрович обернулся к процентщику, глянувшему на него с неприкрытой дерзостью. Цепкий, колючий взгляд на миг показался едва ли не более непристойным, чем тот пресловутый альманах про девиц.
— Как вы сказали? Виргинский? — переспросил, возобновляя разговор, Порфирий Петрович.
— Павел Павлович. Пал Палыч.
— Вы, я думаю, догадываетесь, что речь идет о полицейском расследовании?
— Мне о том ничего не известно.
— Вы мне можете его описать? Процентщик пожал плечами.
— Он отличается, скажем, ростом? Или, наоборот, как бы это выразиться, миниатюрностью?
— Да не особенно.
— Понятно. В общем, никаких особых примет?
— Ну, бледный. Внешности, я бы сказал, предосудительной. Хотя студентов пол-Петербурга таких ходит. Так что ничего приметного и нет.
— А из вашего знакомства с ним, получается, он ваш регулярный клиент?
— Да, вроде того.
— Вам не известен адрес этого Павла Павловича?
— Почему, известен.
Ко все еще лежащей на прилавке красненькой Порфирий Петрович добавил еще одну.
— Надо всего-навсего пойти в доходный дом Липпенвехселя. Там и спросите Пал Палыча Виргинского.
Процентщик взял обе банкноты, но при этом одну из них протянул Порфирию Петровичу.
— Здесь у нас все по закону. Вы мне долг, я вам сведения. — Порфирий Петрович слегка поклонился. — Я хотя и еврей, но верноподданный.
Их взгляды встретились; в смоляных глазах процентщика читалась глухая неприязнь. Порфирий Петрович принял купюру.