– И что теперь будет, как думаешь, Геннадий Савельевич? – спросил пока достаточно сдержанно Ермолов своего иностранного министра.
– Что угодно может случиться, – осторожно ответил Тропинин.
А вот Василицкий, тот церемониться не стал, влез от себя, не дожидаясь, когда спросят:
– Война будет, вот что. Уж они повод найдут, скипидару им под хвост. Разве что чудо какое произойдет, да я в чудеса не верю.
Ермолов хмуро осадил генерала одним взглядом, но резких слов произносить не стал. Прав Василицкий, сто раз прав. А война в нынешних условиях – это конец. Конечно, и многомудрые заокеанские «доброжелатели» тоже нахлебаются с нынешними своими восточными дружками, после и их очередь настанет. Только вот его и то, что останется к тому времени от России-матушки, это волновать уже не будет.
У времени свои ступени, и они – словно многие ярусы персидских погребальных башен, в которых самые нижние уже засыпаны костьми. Одни мертвые сменяют других, и приносят их еще живые. И только слово и дело, проклятие и преступление неизгладимы и вечны. И имя переходит из рода в род. И великий и праведный Зардушт уже давно утратил свое тело и теперь как благословенный дух обитает у престола Ормузда, а книга «Гат» и на земле пребывает бессмертной. И не страшны ей все четыре стихии, пока маги-хранители чтят ее мудрость.
И Патизиф носит древнее и могучее имя. Имя сгинувшего прежде срока, убиенного предка, мага почти всесильного и некогда стоявшего у самой вершины власти. Но нет давно того Патизифа, пал он от руки первого Дария, лошадиного самозванца, обманом добывшего престол. Ведь не быть бы Дарию царем вовек, если бы не сообразительный раб его Эбар, и не заржал бы его конь первым на восход солнца, согласно уговору, и из семерых мятежников на трон выбрали бы более достойного. Но вот в мир пришел новый Патизиф, тоже маг и мудрец, теперь при сокровищнице царской казны, потомок того, давно убиенного своего предка. И так же должен он побороть свою судьбу. Ибо и к нынешнему Патизифу-магу жребий благосклонен не был.
А все дело и беда его заключались в цвете. Вот и трава – когда стоит зеленой, а когда жухнет под лучами солнца, и река – то несет прозрачные лазурные воды, то мутится в быстром течении илом. И змея меняет кожу, и даже небо колеблется между светом и тьмой. И только ему, магу Патизифу, не повезло на роду. Пришел он в мир белым, как слоновая кость: и волосы, и тело, и даже глаза его белы до прозрачности, и сквозь плоть светятся тонкие жилки с синевой. Будто мокрица, вылезшая из дряхлого древа и вековечного сумрака и оттого утратившая все краски жизни. Сначала даже думали, что ребенка поразил белый лишай, и чуть было не убили, а мать его не изгнали из города за неведомый грех перед солнечным ликом Ахурамазды. Именно так и следовало поступить согласно обычаю. Прокаженным нет места среди праведных. Но скоро разобрались, опытный врачующий маг Прексас разъяснил сомневающимся. Так бывает иногда и у людей, как встречаются совершенно белые жеребята и птенцы голубок, только у подлинных персов это очень редко. Но и белый голубь сулил несчастье, и это помнили тоже. И хотя об изгнании уже не шло речи, жизнь не слишком радовала юного альбиноса праздниками. Он прилежно изучал магические премудрости и в силе своих знаний давно обогнал иных лучших, черноволосых, учеников. И скоро получил и шапку, и жезл мага, и первое разочарование. Отправлять жертвоприношения не то что в царских дворцах, а и нигде вообще Патизифу дозволено не было, и никто из сатрапов или вельмож не возжелал его в советники, хотя легенды о его необыкновенных дарованиях уже ходили по Сузам и за их пределами. И только благодаря протекции родного своего дяди Ариарама наконец смог он найти себе место при государственном казначействе. Там много уже лет вел Патизиф перечень особо ценных сокровищ, лечил самоцветные камни от порчи, следил за порядком их выдачи и поступления в казну. Некоторые из вещей он знал лично, особенно те, что нуждались в его непрестанном уходе: чаще всего жемчужные нити и бирюзовые ожерелья. А другие, если не доходили руки, ведал только по спискам, в иные сундуки так и не собрался заглянуть. Ведь царская казна поистине необъятна, и может, одного человеческого века не хватит, чтобы перебрать все ее богатства.
Но вот к одному сундуку Патизиф обращался чаще других. И без видимой, особенной нужды. Вроде бы как коротал время подле его сокровищ. Здесь, возле чужих богатств, но отчасти и принадлежащих ему как смотрителю, Патизиф словно приобщался к царственному достоинству и становился вровень с другими чистокровными персами, так несправедливо его отвергшими. Конечно, никакому нарочитому остракизму его не подвергали, все же маг, и кто его знает. Но вот жены он себе не нашел, достойные роды отвергали его предложения, а к недостойным он брезговал обратить взор. Оттого имел только наложниц, купленных через десятые руки, и то обращался с ними крайне пренебрежительно, именно потому, что не мог найти для себя лучшего.
И часто сидел, откинув крышку заветного сундука. Деревянное его вместилище, щедро обитое медью грубой ковки, было невелико. Хранился там хлам не хлам, но древнее облачение того самого первого Дария, некогда ставшего причиной несчастий его семьи. Золотые цепи и нарукавные браслеты, застежки в виде львов, скифской работы – с летящими в броске зверями, сабля в старинных ножнах, с зазубренным клинком и без перевязи, и еще полуистлевшая царская шапка, не парадная, а наскоро сделанная для похода. Выкинуть ее полагалось давно и без сожаления, если бы не прикрепленное к ней, неловко и золотой проволокой, украшение. И Патизиф ни за какие иные сокровища не сознался бы, хоть и под пыткой, что это украшение и стало причиной его внимания к заброшенному сундуку. А камень, зеленый, круглый, будто обточенный волной, манил к себе. Патизиф, будучи очень сильным магом, уже знал через тайные линии чувства, что камень тот опасен. Потому проводил у сундука все время, какое удавалось урвать от службы. Только теперь, на середине жизни, этого добра у Патизифа было достаточно – в подчинении имел он множество писцов, часто ленивых и редко проворных, и давно сделался главным смотрителем сокровищницы. И вот Патизиф, сам таясь от себя, осторожно, но и настойчиво пытался познакомиться с камнем поближе. Даже дал ему имя, которое очень камню этому шло. Отчего-то, вспомнив старинное поверье, стал прозывать прекрасный изумруд Глаз Змея. Но чем дальше старался Патизиф проникнуть в тайны Глаза, тем страшнее ему становилось. Внутри камня что-то жило. Что-то, что отказывалось выйти наружу и находилось под запретом. И только в самом центре Глаза крутились вихри и смерчи и через взгляд леденили душу. Камень смеялся на все его попытки и заклинания, вихри взметались и опадали и предупреждали, что слышат Патизифа, только хода ему нет. И еще чья-то воля жила в сверкающих пределах, она и не впускала мага и не выпускала силы камня наружу. Но и Патизиф с годами не оставлял своих попыток, страдало его самолюбие и уверенность в собственных магических талантах, он даже перенес камень и шапку в иной, более роскошный сундук, словно пытался так нелепо задобрить Глаз Змея и его тайну.
Прошло еще с десяток лет, и Патизиф вышел бы уже сед волосами и бородой, если бы его белесой унылой растительности было что терять от красок жизни. Морщины прорезали жесткое лицо царского казначея, зима старости стояла на пороге, и даже давние наложницы к этому времени почти все окончили земные дни. Детей ему не выпало иметь ни от милости темного, ни от светлого из богов, да и к чему передавать далее его тяжкое уродство? А нажитое и доставшееся в наследство богатство он завещает далее – сыновьям сыновей его любимого дяди Ариарама. И вся жизнь его пролетит как ветер и ветром кончится, как и бесплодная, мучительная тайна камня, и ничто не сможет более потревожить старого мага Патизифа.