Василицкий допускал вполне, что и радикальные лекарства не помогут, и конец настанет все равно. Но по крайней мере держава не умрет на коленях, и очень даже возможно, что сохранится хоть в каком-нибудь виде. Удержать то, что еще можно, спасти хоть малую часть. Оттого, вынашивая свой богомерзкий, предательский план, он, подлый человек, как именовал сам себя Василицкий, и остановился на кандидатуре твердолобого Склокина. Как только не честили этого престарелого генерала – в основном гражданские: упрямой дубиной, и сатрапом в погонах, и даже противотанковым ежом в сапогах. И много художеств было на счету Склокина, и характер вполне соответствовал фамилии. К тому же генерал пребывал в святой уверенности царских фельдмаршалов, что солдат в мирное время в полную силу должен благоустраивать частную жизнь своего начальства. Оттого стройбаты возводили храмовые дачи и самому Склокину, и тем из его окружения, к кому благоволил «старый дурень», да еще бани и бассейны, беседки и сады. И маршировали орды денщиков, и сотрясались армейские интендантства. Вообще Склокин мало различал во вверенных ему материальных ценностях свое и общественное и пользовался во весь немалый рост. Но одно. И ста мешков с полновесной конвертируемой деньгой и всех чудес света не достало бы, вздумай кто из вражеского стана подкупить зловредного генерала, и дорого бы стоила такая попытка тому, кто бы вздумал. Бить своих и «заимствовать» из казны Склокин допускал, но вот продавать своих – это уж, брат, дудки. Тут старый генерал был непреклонен, как могильный крест. И вообще видел лишь одно «белое-черное» и рассуждений не любил. И теперь вовсе не собирался только отбиваться от супостатов с Востока и Запада, а желал непременно тех супостатов истребить и в как можно большем количестве. У Склокина даже тени сомнения не возникало в жестких, солдафонских очах, что стоит воевать иначе. И только он имел шанс спасти из огня хоть что-нибудь.
Весь следующий день продолжалась катавасия. Делегации, ноты протеста, бесконечные совещания и кипучая деятельность в самых бессмысленных местах. Только в Генштабе было сравнительно тихо. Да и чего суетиться, когда у Склокина всегда боевая готовность номер один. Будущий генералиссимус уже принимал меры, близкие к крайним, не дожидаясь вручения ему диктаторского чина. Василицкий не стал осаживать генерала. Все равно в течение дня до Склокина никому не будет особенного дела. Пусть тренируется на новую роль.
И лишь ближе к вечеру Василицкий, зная, что и когда надо сказать, уговорил, наконец, Ермолова ехать в Огарево.
– Владимир Владимирович, на сегодня от вашего сидения все равно толку не будет. А когда карусель завертится, у вас и вовсе не выйдет времени на личные дела, – как бы невзначай сказал Василицкий, ему ли было не знать об истории с Шурой Прасоловым.
И Ермолов купился. Погрустнел, кивнул согласно. Велел подавать кортеж. И ровно в семь часов вечера выехал в Огарево. С собой неожиданно для всех увез и Альгвасилова. Видимо, собирался работать в ночь. Но Василицкого это обстоятельство не взволновало. Витя никак не мешал его планам, скорее наоборот, для заговорщиков мог оказаться полезен, никто из генералов с составлением официальных бумаг не дружил.
Ровно в восемь тридцать вечера Василицкий прибыл на засекреченную дачную базу, до назначенного времени оставалось еще девяносто минут. Генералы – народ пунктуальный, прибудут тютелька в тютельку, особенно Ладогин, тот даже на невинный вопрос «который час?» дает ответ с точностью до секундной стрелки своего хронометра. Пока же Василицкий затребовал к себе Данилу Егорыча и велел доставить записи с переговорами огаревской резиденции. За два часа с хвостиком ничего экстренного приключиться не могло, но Василицкий потому и занимал свое место, что не оставлял случаю ни лазейки, ни возможности. Мальвазеев включил аппаратуру и дешифратор, несколько пренебрежительно поведя плечом – перестраховочные затеи шефа иногда выходили обременительными. Вот и теперь вместо того, чтобы расслабиться слегка перед бессонной ночью, изволь сидеть и слушать, как отставной козы президент воркует со своими домашними. Да еще охрана доложила: со вчера прибыл этот «ближний» поп, а с ним еще какой-то кучерявый, тоже в рясе, в списках они были, пришлось впустить. И наверняка на записи одна душеспасительная блевотина с пустопорожними проповедями. Впрочем, ухмыльнулся про себя Данила Егорыч, у президента еще будет времечко для богонравных бесед, и очень много. Так что попы ему отныне самая подходящая компания.
Так и вышло. Занудный поп и времени другого не сыскал, как примотаться к Ермолову, чтоб, мол, послушал прибывшего с ним юродивого. Даже Василицкий малость поскучнел. Но раз решил, теперь ни за что не отступится, будет крутить эту тягомотину до конца. И Данила Егорыч приготовился считать с умным видом мух. Но только и вышло, что приготовился, как из мягко звучавшего динамика хлынуло такое, отчего скуку и нудьгу с лиц обоих слушателей как ветром высвистело. В один миг. Сначала думали, нарочный розыгрыш, потом запустили сначала, потом еще раз. Потом в безмолвии Василицкий повертел пальцем у виска, потом схватил себя за уши.
– Это что же такое будет, а, Данила Егорыч? – с сильно растерянным видом только и смог сказать генерал.
– Мамочки мои! – И это все, что в свою очередь нашел ответить Мальвазеев.
– Мамочки мои, мамочки мои! – как заведенный повторил за ним еще недавно уравновешенный Василицкий, и глаза его приобрели совершенно безумный оттенок. – И что я теперь воякам нашим скажу? Что скажу, а, Данила ты мой Егорыч?
– А ничего, товарищ генерал, – на автопилоте, с явным замедлением в речи, посоветовал Мальвазеев, – пущай коллеги ваши бравые сами слухают, вот как мы сейчас, и сами ополоумевают. Чтоб жизнь с сахаром не путали.
Скоро подъехали к крыльцу и черные, длинные лимузины, друг за дружкой с минимальным интервалом. Вот что значит воинская дисциплина, восхитился Василицкий, стараясь отвлечься хоть на какую ерунду. Приезжие прошли внутрь стройной колонной, по чину, однако маршал в этот раз пропустил генерала вперед. А за столом круглым вместо напутственной речи их ждал наскоро сервированный закусон с выпивкой, и лица заговорщиков от этого приняли несколько недоуменный вид.
– Никуда не поедем, – кратко сообщил им Василицкий и жестом пригласил садиться.
– Это еще почему? – первым вознегодовал ракетный маршал Полонезов, однако тут же и потянулся к рюмке, повинуясь условному рефлексу.
– Потому. Слушайте. – И не дожидаясь, пока званые гости усядутся, Василицкий включил запись. Все равно с первого раза не дойдет, если уж ему с Егорычем пришлось крутить трижды.
Прослушали целых восемь раз, с паузами и отдельными дополнительными повторениями, заодно уговорив бутылку водки с ледяной слезой. Пока Василицкому самому не надоело.
– Ну что, моравские братья, накрылось наше Огарево, – произнес он как факт.
И тут генерал армии Склокин, «старый дурень» и противотанковый еж, расстегнул мундир, вытер вспотевшую шею и лоб гигантским клетчатым платком и вдруг с облегчением вздохнул:
– Что же, Бог миловал меня, старика, – и плеснул себе еще рюмочку.