Опустив шапку на мраморную скамью, Бен-Амин зажег священную менору-подсвечник и приступил к изумрудному глазу. Дух немедленно откликнулся, будто только и ждал его прихода. И соперничество двух сил, мудрой и бессмертной, началось. Но лишь только открылись врата и встретились они лицом к лицу, как Бен-Амин тут же понял, что втравился в предприятие куда более жуткое и грозное, чем он до того предполагал. Напрягая все знания и с трудом преодолевая страх, шептал он самые ужасные формулы и самые запретные магические числа. И чем далее шел он вперед за духом, тем более знал, что не выйти ему живым, если только не будет на то согласия демона камня. Ювелир и теперь не убоялся смерти. Но если погибнет на полпути он, Бен-Амин, не закончив своего труда, то не свершится и сокровенного смысла в его погибели. Дух разгневанно извергал громы, как зимний ураган над открытым морем, но, кажется, был согласен на жертву и обмен. И Бен-Амин, не мешкая, в ослеплении поединка, предложил в мысленном слове демону камня взять взамен своей жизни все, что тот пожелает. Свирепый дух полыхнул ледяным пламенем в самое сердце Бен-Амина и разжал свои смертоносные тиски. Он был согласен. И придворный ювелир, оставив врата открытыми, снова вышел на свет божий, чтобы убедиться в выкупе и после уж потребовать свою часть сделки. И тут же увидел, что дворец его, дальний угол, выходящий в сад, объят голубым пламенем. Значит, ему придется отдать духу свой дом взамен того, который Бен-Амин построил своими руками для камня. И ему стало легко и не жаль. И невелика была цена. Пока обрадованный слишком ранним облегчением придворный ювелир не понял, какая именно часть дома полыхает в огне. И со страшным, рвущим горло и душу воплем, бросился Бен-Амин к своему дворцу. Горело в детских покоях, так сильно и безнадежно, что, еще не видя собственными глазами этой картины, Бен-Амин уже знал – его единственный сын мертв. Его янике, отрада его дней, услада его глаз, самая великая драгоценность его жизни.
Ослепленный в безумии, отец маленького Ионафана метался вокруг дворца, его еле удалось сдержать четверым дюжим прислужникам, чтобы не бросился он от отчаяния в огонь. И только когда рухнула расплавившаяся медная крыша левого крыла дома, тогда с воплем, подобным стенанию грешника перед концом света, совершенно седой старик, бывший некогда счастливым и могущественным ювелиром императора, упал тяжко на покрытую золой и грязной водой землю. И рвал свою пышную бороду, и посыпал пеплом главу, и проклинал кого-то неведомого, и грозил, и рыдал, как Иов на гноище.
А когда уцелевшая в пожаре дворня и прибывшие городские стражники попытались увести обезумевшего старика в спокойную часть дома, он сбежал от них с невиданной прытью, и никто не сумел его догнать и вернуть назад.
Не видя ничего вокруг, устремляясь вперед в бешеном движении, совсем ему не по летам, Бен-Амин достиг вскоре дальней, страшной беседки. Врата все еще были разверсты, и дух ждал его, спокойный и довольный, готовый к приказаниям. Бен-Амин сперва захотел поднять на него руку, но тут же и догадался, что бессмертному духу так не отомстить, и пусть тогда демон исполнит его волю не сразу, а сначала измучается в рабстве и тоске. Потерявший в ужасе бескрайнего горя за час добрую половину своей жизни, Бен-Амин уже плохо соображал и отчего-то обрушил весь свой гнев нет чтобы на собственную самонадеянную глупость, а на ни в чем не повинного, далекого северного князя, для которого ковал заклятую шапку. Пусть и ему, пусть и его род… Тот, второй, что придет за ним… Пусть тоже платит цену самым величайшим сокровищем, каким будет владеть на момент исполнения проклятия. И Бен-Амин произнес полную формулу приказа, подробно во всех ее частях, чтобы дух ни в один момент повеления не усомнился и исполнил все в точности.
А наутро, собрав пепел Ионафана, тот, что можно было еще опознать, и повязав его в тряпице вокруг чресел, седой старик трясущимися руками взял ларец и в нем шапку и отправился на золотых носилках в императорский дворец. Мутные голубые глаза его, полные безумия и волчьей злобы, люто смотрели из-под белых, густых бровей.
Смеркалось быстро. Только что сквозь пасмурную дымку еще можно было различить вокруг неглубокие сугробы молодого, раннего снега, а вот теперь Базанов старался не поскользнуться на едва заметной дорожке, ведущей к воротам монастыря.
У входа было светло от электрических фонарей, самых наиобычных, которые, однако, горели здесь как-то благочестиво. У входа имелась и охрана. Дюжие, но скромно-приветливые ребята, проверили Базанова по списку, а после сличили паспорт. Андрей Николаевич для убедительности показал им и солидную синюю папку с серебряной надписью «Внешторгбанк», подаренную ему корпоративными «дедами-морозами» на прошлый Новый год. Но его впустили бы и без папки. Зато теперь правдоподобной выглядела легенда, будто бы он прибыл к отцу Сосипатию по государственному делу. А впрочем, разве было иначе? Разве не самым неотложным и государственным было его дело? И разве только в безумии своем министерский служащий Базанов направил стопы свои в патриарший монастырь, чтобы донести туда весть о грядущем конце православной Руси?
В приделе, или келье, Базанов не знал, как правильно назвать помещение, куда его провели, сильно пахло чем-то приятным. Наверное, ладаном, вспомнил Андрей Николаевич знакомое слово. Там его провожатый, молодой монашек, а может, и просто послушник, в общем, некто, состоящий здесь на побегушках, попросил Базанова обождать. Андрей Николаевич и присел в уголке. На самый тривиальный присутственный стул, каких множество имеется в судах и общественных библиотеках. И никаких тебе деревянных скамеек или лавок, темных от времени и обтиравших их одежды. А просто серое дерматиновое седалище на алюминиевых шатких ножках. Кроме Базанова тут дожидались и другие посетители. Некий благоухающий одеколоном тип, по виду недавно разбогатевший коммерсант, мерял приемную нервными шажками, вздыхал и с подчеркнутым неудовольствием поглядывал на часы. Однако украдкой бросал при этом быстрые взгляды и на окружающих – замечают ли те драгоценный золотой блеск его времяуказательного прибора, и кажется, был доволен, если ловил завистливый интерес. А поскольку одного лишь Базанова сверкающий хронометр не занимал вовсе, то к нему и обратился за сочувствием надушенный господин.
– И не говорите, – без предисловий сказал тип Базанову, хотя Андрей Николаевич перед тем не произнес ни единого слова. – И не говорите! Все же святые отцы пунктуальностью не отличаются. Битый час кручусь, и хоть бы хны. Коли сказано в шестнадцать ноль-ноль, так и будь любезен в шестнадцать ноль-ноль. А то – «не изволили еще прибыть» и «вот-вот будут». Жду, а чего жду? И ведь дважды созвонился, и семь раз переспросил. И который раз уж так.
Базанов рассеянно кивнул в ответ, лишь бы тип отстал, сам он готов был ожидать сколько угодно и даже нервничал от того, что время пройдет быстро. И ему придется говорить и произнести вслух перед сторонним человеком гложущую его тайну. Но «душистый» тип понял его по-своему, как приглашение к общей беседе, и поинтересовался несколько свысока:
– А вас из банка прислали? – Видно, заметил и папку, и неказистое драповое пальто в елочку, и видавшие виды зимние ботинки на меху. И наверное, счел Базанова за мелкого посыльного.