– И потому вы пришли ко мне, дорогой друг. – От восторга митрополит Никифор готов был расцеловать этого седовласого жида. – Вы правильно поступили. Княжеский двор – настоящий крольчатник. Там не присядешь по нужде, чтобы немедленно не собрать десяток зевак. И уж само собой, ваша тайна не продержалась бы и дня, чтобы о ней не стали звонить по всему городу.
– Но вам, ваше преосвященство, придется сделать так, чтобы князь явился на коронацию один. Только вы да я. И ни одна живая душа не должна более знать.
– Ну, слухи просочатся все равно. Только слухи всегда можно обвинить в недостоверности. Но все же с собой я возьму двоих прислужников. Не бойтесь, один из них монах, давший обет вечного молчания, а у второго вовсе отрезан язык. Когда я переговорю обо всем с князем, я дам вам знать, – заговорщицким шепотом сообщил Бен-Амину митрополит Киевский.
Через несколько дней ранним утром к дому процентщика Нахума подбежал безъязыкий служка, постучал в окна покоев Бен-Амина. Тихой мышью передал послание по-гречески. «Сегодня в ночь. Церковь Святой Софии» – только и значилось в послании без всякой подписи и печати отправителя. Но Бен-Амин тотчас все понял и приказал Нахуму к вечеру извлечь сундук из подклети и дать с собой нескольких надежных людей покрепче – для сопровождения куда он прикажет.
В церкви было пусто. Только у самого алтаря стояли двое и еще поодаль виднелась чья-то хлопочущая в полутьме фигура. Горели один факел и едва еще десяток свечей, озаряя малый круг огромного соборного пространства. Митрополит был в полном парадном облачении, благообразный, как святой на иконе. Рядом с ним князь Киевский казался робким и незначительным, словно бы потерявшимся в великолепии будущей церемонии. Но разглядев в неверном свете факела лицо этого последнего Мономаха, Бен-Амин переменил свое скоропалительное мнение. Не робким, а ясным и простым выглядел князь, и полны наивной силой души были его сияющие синие глаза. Князь не казался молодым, но и годы не тяготили его. А это редкое свойство для человека, прожившего свою жизнь у власти. На Бен-Амина он смотрел спокойно, когда ювелир низко поклонился, тоже приветливо нагнул свою голову в ответ. Кажется, князь смущался будущего тайного коронования, но и понимал все величие предстоявшего обряда.
Бен-Амин, не без помощи немого слуги, открыл свой ларец и достал сначала царские бармы, потом и саму шапку. С великой осторожностью и так, чтобы змеиный камень оказался позади и не бросался в глаза. Впрочем, дух мирно ожидал своего часа в оковах предписанного заклятия и не имел желания ныне являть свою сущность. Исполнение условий началось.
Бен-Амин никак не участвовал в церемонии, и не его это было дело. А только как свидетель стоял неподалеку, передав шапку подручному монаху. Он дождался и произнесения формулы, дарующей царство, и того мига, когда изделие его мудрых рук опустилось на княжескую главу. Ничего особенного не произошло, только изумрудный отблеск пробежал по челу Мономаха, сверкнул на обруче шапки и умчался в соборный свод. Никто – ни новый царь, ни митрополит, раздувшийся, как жаба, от собственной значимости, не придали игре камня значения. Потом шапку и бармы сложили обратно в сундук, но теперь переданный на хранение в церковную сокровищницу до лучших времен. Дело было сделано. Бен-Амину дозволили поцеловать державную руку, и новый царь, Владимир Мономах, даровал за услуги императорскому ювелиру право проживать в своих землях, десять лет беспошлинно торговать чем угодно и еще получить на обзаведение из казны двадцать гривен серебра. То была немалая сумма, на которую действительно можно начинать любое добротное предприятие.
А на следующее утро город накрыл удивительный слух. Ночью, как повествовали многие очевидцы, над Печерским монастырем, над каменной трапезной, над деревянной колокольней, вдруг вознесся огненный столб, оттуда диво перекочевало на гроб с мощами благословенного старца Феодосия, а потом стремительно улетело на восток. Наиболее впечатлительные из монахов утверждали, что сие небесное сошествие сопровождалось громами и молниями, которые осязали и ощущали лишь избранные. Тогда же монастырские грамотеи по наущению митрополита и растолковали, будто случилось явление ангела Господня, возвещавшего славу Русской земле. И уж конечно, никто, кроме Бен-Амина, не ведал, что то были проделки змеиного камня, начавшего свою страшную работу.
А за год, прошедший со дня секретного венчания, Бен-Амин обжился в граде Киеве совершенно. Вступил в компанию с процентщиком Нахумом, и их торговля золотом и мехами процветала. Бен-Амин потихоньку оживал душой. Природная простота этих диких русичей, их наивная хитрость и жестокая бесстрашность, мрак древнейших суеверий, идеально сплавившийся с новым церковным каноном, не испорченные еще излишествами естественная красота и сила все больше внушали ему восхищение. И понемногу начал он понимать, отчего его братья по вере избрали именно эту страну, чтобы строить здесь свой дом, и не променяют ее на роскошь Византии и неверные блага Римских королевств. И пренебрежительная кличка «жид», и случавшиеся погромы – все это только издержки взаимного и трудного сосуществования очень разных народов. Впрочем, к «жидам» нельзя сказать, чтобы эти православные варвары относились особенно жестоким образом. Резали здесь и половцев, и друг друга почем зря, в лихой удали и жажде земель и власти. Евреям порой перепадало и за дело, когда наглели на процентах и закупах, а местное население предпочитало разрешение конфликтов скорее силой дубины и кулака, чем силой невнятного еще закона. Но видел Бен-Амин и другое. Великую мощь и великий дух, светлый и здоровый и могущий создавать себе великое будущее. А спустя еще немного лет не представлял уже и жизни своей без этого шумного, бестолкового и радушного города. А как выйдешь за его врата, тут тебе и степь, и лес, и река красоты такой, что не уступит и Пропонтиде со всеми ее громоздкими, бездушными, холодным дворцами. Бен-Амину только перевалило на шестой десяток, и на киевских хлебах он раздобрел и помолодел. И даже женился на внучатой племяннице Нахума и народил троих детей. Целых два сына и дочка, и дом у него каменный, и жалует его милостью князь, и невероятные просторы, затевай любое дело, богатств у этой земли достанет на всех. Здесь жить и жить. И Бен-Амин отписал в Константинополь родне покойной жены, пусть приезжают и еще берут с собой, места хватит, а покровительство от князя Бен-Амин обещает. И только отправил свое послание по реке с купеческими ладьями, как тут же опомнился.
Будто, наконец, открылись его глаза и окончательно прояснился разум. Что же он натворил, сын собаки и грязной свиньи, нечистый выродок своих почтенных родителей?! Он проклял эту страну и проклял ее народ и весь будущий дом его правителей. Не сегодня завтра выйдет на свет таинство коронования, да и церковные не дадут сокрыть, и другой могущественный царь или князь возложит на себя шапку. И не дай бог, тоже Владимир. Плач и зубовный скрежет! Но он дал клятву императору Византии, и дал по собственной своей воле, а слово, однажды данное, нерушимо. Иначе неминуемо после смерти попадет он в адское ледяное озеро Коцит, и Люцифер станет вечно терзать его призрачную плоть как наказание клятвопреступнику.
И Бен-Амин непреложно порешил: за гибельными происками камня нужен глаз да глаз. И за исполнением обещания необходим надзор. Может, это не случится на его веку, но кто-то должен будет предупредить его потомков, если сроки настанут. И кто-то должен чтить византийскую клятву. Может, целых сто лет. Хотя, вряд ли, Владимир – имя весьма обычное в княжеских родах, и ожидание не случится долгим. И об этом особенно ему теперь жаль. Но он найдет достойного и скромного преемника, и передаст ему знание, и завещает его далее.