Сегодняшним солнечным утром Тропинин вместе с премьером Филофеевым и проводили халифатское объединенное посольство по пунцовой ковровой скатерти-дорожке до самолета. Вместе с договорными документами, которые полагалось уже только формально ратифицировать в их собственном правительстве. Об том должен был прозвучать отчет в выпусках новостей, смотреть их по поручению выпало Витеньке Альгвасилову. А сам Ермолов дожидаться не стал, переоделся да и пошел поглядеть наперед, готов ли уже как следует лед.
И тут, не успел он выйти на воздух, прямо в наружных дверях его закружило. Он едва смог схватиться за косяк, чтобы удержать равновесие. Охрана подскочила немедленно, но он отмахнулся, сказал, что от резкого солнечного света заболели глаза. Присел на минуточку, делая нарочно непринужденный вид. А в голове его продолжали вспыхивать одно за другим видения. Все тот же ребенок в пламени пожара и старик с бородой, к ним Ермолов даже и привык. Но после опять явился свивающийся змеевидно страшный изумрудно-огненный аспид. Теперь не просто грозящий Ермолову, а скалящийся столь злорадно и торжествующе, что впору было закричать от муки, причиняемой изливающимся из змея того ужасом. Ермолов, однако, сдержался. Когда видение его покинуло, он быстро пришел в себя. Теперь уже на совершенно законных основаниях списав дурное свое самочувствие на тяжелейшее нервное переутомление. Вот и Поляков давеча то же говорил. Мол, этак и в гроб себя вогнать можно прежде времени. Но что – гроб, гроб, – тоже, напугал привидение цепями. Знал ведь Ермолов, зачем и куда шел и кому какое дело станет до его здоровья и долголетия, если задачу, на себя возложенную, он не исполнит как должно. Впрочем, на свежем, зимнем воздухе ему очень скоро полегчало, и Ермолов предписал – не обращать сей час никакого внимания на короткое свое недомогание. Вон и Женя пристально смотрит из окна в его сторону, а у нее глаз – алмаз, и надо держать себя на нужной высоте.
…Ермолов делал по льду второй круг, держал Ларочку за руку. Дочь смеялась счастливо, цыганское солнце золотило снег на деревьях. Женя махала им от края бровки рукой, затянутой в меховую перчатку, ей хотелось переодеть обычные коньки на фигурные, кататься она была большая мастерица. Но тут запели легким жужжанием переносные аппараты связи, из дома выбежал дежурный помощник, засуетился, что-то объясняя. Никто Ермолова побеспокоить, однако, не решился, и помощник сунулся было к Жене. Она выслушала, но позвать мужа не успела. Ермолов, заметив ненормальную суматоху, подъехал к краю катка самолично. Ему коротко доложили, что генерал Василицкий просит свидания немедленно по чрезвычайному обстоятельству. Это были уже отнюдь не шутки. Чтобы Василицкий, да в драгоценное время отдыха без толку стал беспокоить – не случалось еще такого. И у Ермолова сразу определенно возникло нехорошее предчувствие. Он, спешно отстегнув коньки, прошел в дом.
– Владимир Владимирович, у нас беда, – сказал Василицкий, как отрезал, но голос его дрожал.
– В чем дело? – тихо спросил его Ермолов, от страшной тревоги забыл вдруг, как генерала зовут по имени.
– Самолет посольства, – будто механический робот, уведомляющий о неуплате по счетам, стал пересказывать случившееся Василицкий. – Сбит. Над Черным морем. Во время маневров. Учебная ракета флота. Трагическая ошибка в наведении. Оказалась боевая. Объект уничтожен в воздухе. Адмирал Лукошин застрелился. Через пятнадцать минут. После катастрофы.
Далее последовала немая сцена, достойная финала из гоголевского «Ревизора». Приплыли, здрасьте! И камень вновь покатился с горы, Сизиф и иже с ним только успевай уворачиваться. Богов обмануть не удалось.
А дальше произошло то, с чем Ермолов столкнулся уже в третий раз. Потому особенно не удивился и не расстроился, принял как должное. Полетели на место аварии комиссии следственные, наши и совместные с халифатскими, носом землю, то есть море рыли. А много ли нароешь, ежели обломки, какие нашли, в радиусе километров ста раскидало по черноморским водам?! Чего затонуло, того и вовсе не сыщешь. Черный ящик, мобилизовав весь водолазно-батискафный состав, поднять, однако, смогли. Только не было там ничегошеньки, кроме заурядного «ой-ой-ой» и наскоро помянутого перед взрывом Аллаха. Расследование на самой эскадре тоже ни к чему не привело. Ну, выстрелили по приказу в заданный квадрат. Координаты целей были введены правильно, можно убедиться – так оно и есть. А почему ракета ушла в другую сторону? А фиг ее, ракету то бишь, знает. Может, бракованная, а может, и вражеский спутник. Говорили и сами не верили. В общем, черт украл луну. С адмирала-покойничка, честь мундира окропившего собственными мозгами, уже спросить нельзя. Стрелочников искать – просим покорнейше уволить. Ведь не с мичмана, в самом деле, что на кнопку жал, за гибель посольской экспедиции взыскивать. Принять отставку командного состава, а кто пасти эскадру дальше будет? Хорошие капитаны на каждом шагу не валяются, особенно в наступающие грозные времена. Вкатили пару домашних арестов с торможением в будущих чинах, на том и закончили.
И все равно наказания, даже суровые до предела, ничего бы уже дать не смогли. Речь о договоре теперь не шла, тут бы внезапных военных действий избежать. Российское посольство эвакуировали без промедлений, еще Бога благодарили, что вывезти успели. На этом Халифат разорвал дипломатические связи и объявил Россию злоумышленным врагом. И все кругом дружно ему поаплодировали. Нападения тогда не вышло сразу оттого, что слабоват в коленках все же получался весь Объединенный Халифат против Российской державы. Оставалось ждать, чью сторону примет Новая Вавилония. Но Ермолов ждать не мог и в срочном порядке стал тогда обхаживать официальный Багдад. Чем дело кончилось – известно.
А как появился в его жизни этот чокнутый чинуша в рясе, так все сразу и встало на свои места. И змеиный морок, и нездоровье, и страшные галлюцинации. Которые и галлюцинациями-то не были вовсе, зря боялся Ермолов самого себя. И понятны сделались все несчастливые стечения событий, постигшие вверенную его правлению страну. Ни в чем не был виноват Ермолов. Разве лишь только в том одном, что дали родители его, люди тихие и интеллигентно мягкие, сыну имя Владимир. И что вознесла судьба или рука Божья его в президенты, а другая рука, подхалимная и чужая, – в самодержцы Всея Руси, о чем Ермолов, кстати, вовсе не просил. Да и не знал до сего времени. Было шутовство, и первый шут Турандовский с подпевалой Кукуевым то представление затеяли. Тогда удушил бы на месте, случись его воля, а сегодня и подавно. Только страшное существо, обитавшее в шапке, шуток не понимало, и для него Ермолов был настоящий, венчанный царь Владимир Второй, с него отныне и спрос.
Теперь Ермолов ожидал для себя самого наихудшего. Сказал же ему этот смешной человек, кажется, Базанов его фамилия, что цена за спасение выйдет страшная и кровавая. И так в письме было прописано. Что же, Ермолов хоть царь временный и случаем ставленный, но жизни своей жалеть не собирался. Значит, помирать ему скоро, и видимо, мучительно и тяжело. То ли в огне, то ли в воде – кто знает? Но был уже он готов и не только в мыслях. Жалко лишь Женю и Ларочку – как им придется без него? Не в смысле материальном, конечно, а просто в жизни. За ним как за каменной стеной, и он, Ермолов, отчасти и виноват, что приучил к несамостоятельности и зависимости. Но справятся как-нибудь, Евгения Святославовна – женщина сильная внутренне, а Ларочка научится и пообвыкнется со временем, что можно жить дальше и без отца. Тут Ермолов, однако, остановился на мысли, что прежде времени уже схоронил себя, а ведь это не завтра еще случится, и письмо к тому же пока не разгадано ни отцом Тимофеем, ни чудиком в рясе. Может, и удастся за оставшийся ему срок донести до своих близких, что уход его грядущий вынужден и совершится по доброй его воле и что выбора у него иного нет. Поплачут, конечно, а после, дай бог, все же гордиться будут, что отец их неплохой человек и поступил как должно на своем посту.