— А что бы вы делали? То есть, в смысле, что бы вы сделали, или сделаете, если решение примут не в нужную вам пользу? Мне это важно и интересно, без обывательского любопытства, потому и спрашиваю. — Большой Крыс как-то посуровел взором, тонкие губы его вытянулись в белую, тесно сжатую и тонкую полоску, от пергаментно-золотистого лицо его обратилось к пепельно-голубоватому оттенку.
— Что сделаю? Ха! Имейте в виду и передайте иным прочим, если захотите. Барабан все еще при мне, и сторож я при должности полноценный. У меня и ружьишко на всякий пожарный звон и на каждое неадекватное поползновение припрятано. Затворимся с Хануманом вдвоем на заводе — и привет. Хрен вы нас выкурите! Пускай ваш достопочтенный Сыма приходит, лучше в лунную ночь, я ему голый зад с крыши покажу!
— Что-то подобное я и ожидал от вас услышать, — несколько даже равнодушно ответил инженеру Большой Крыс, без малого намека на возмущение от явной грубости. — Но умолять пришли вы напрасно. Как ни удивительно сие прозвучит, — а для вас, дорогой мой, и неожиданно, — я изначально собирался голосовать против выдачи Царя.
— Я ослышался? Или желательно вам поиздеваться, а после огорошить? — Яромир отчего-то в эту именно минуту не в состоянии был поверить в искренность слов Лубянкова. — Если сказанное вами правда, отчего вы меня мучили? То есть, мучайте на здоровье, коли веселье вам такое. Но и ответьте, почему? Каков мотив вашего голосованья «против»? Иначе разуму моему не примириться с верой в вас, милейший Эдмунд Натанович, как в человека, хотя последним буквально вы и не являетесь.
— Все очень просто, дорогой мой… Да вы пейте какао, пейте. А я вам кипяточку подолью… Нет? Ну, как хотите. — Большой Крыс привстал, потянулся было за чайником, однако, получив отказ, миролюбиво сел на свое место, на бескровных его губах намеком проступила полная таинственности улыбка. — Ответ мой понятен и доступен каждому. Но не каждый готов воспринять в соображении элементарный довод. Сейчас мы, видите ли, представляем слабую сторону. О нет, не Ханумана, а конкретно город Дорог. По вашей ли вине или нет, в настоящем времени не важно. Еще несколько месяцев назад и достопочтенный Сыма, и преподобный Уолден из Франклиновой Эмпиреи держались бы от нашего города насколько возможно дальше, как изгнанные бесы от кадила. И уж тем более не позволили бы себе ни предъявления ультиматумов, ни закулисного подстрекательства к оным.
— А при чем здесь какой-то преподобный, да еще из Эмпиреи? Которая вообще за океаном, то есть черт знает где? — Яромир, озабоченный исключительно спасательной миссией, о политическом раскладе сил в универсальных поселениях знал мало, если не сказать, что почти и ничего.
— Ах, милый вы мой. Не забывайте про зеркальный эффект. Какие перемены происходят от людей, точно такие же в подобии затеваются и у нас. Но ныне речь идет даже не о переменах, а о грядущем хаосе и безначалии. Стало быть, город наш медленно и верно превращается в легкую добычу, как некогда Панов лабиринт. И коршуны не замедлят слететься. Что они и делают.
— Коршуны? Отчего вы произнесли именно это слово? — в ужасе прошептал Яромир. В ту же секунду раздался неприятный треск, инженера будто ужалило опасное насекомое, он одернул руку, посмотрел. На пальцах его была кровь, а подле, на столе, валялись искрошенные и острые фаянсовые куски. Он совсем позабыл про чашку с какао и так сильно стиснул массивную дужку, что материал не выдержал, рассыпался в пыль и прах, изрезав кожу во многих местах.
— Не знаю. Просто пришло сравнение на ум. Оно, кажется, имеет для вас пророческое значение, как я понимаю? Не огорчайтесь, в нашем городе — это обычное и вовсе не редкое дело.
Лубянков смел салфеткой осколки, заменил попорченную чашку на точно такую же пустую, однако ничем ее не наполнил для Яромира и даже не собирался. Его действия носили скорее успокоительный характер, чем имели целью создание застольного порядка.
— Я буду защищать Царя Обезьян потому, что считаю — таким образом я оберегаю себя и город, и все то, что мы вместе воплощаем или намереваемся воплотить. Прошлое, настоящее и, главное, будущее. Во-первых. А что касается во-вторых, то нельзя казнить Царя. Обезьяннего или какого другого, но человеческий закон оттого и закон, что это он придается кесарю, а не наоборот. Пока Хануман носит свой титул, он неприкосновенен. В Девяти Реках этому не придают значения, у них иной общественный уклад, но у нас, в городе Дорог, любой поступок такого рода может вызвать последствия непредсказуемые. Пускай Царь Обезьян лишь косвенно относится к нашей универсальности, но раз уж вторгся в ее пределы, то несет в себе определенное влияние. Поэтому вы обратились по адресу. Но могли не тратить время зря, агитируя в свою пользу того, кто все равно на вашей стороне.
— Я не потратил время зря. И агитировать, как вы выразились, мне более некого. Месопотамский — размазня. Ермолаев-Белецкий не имеет права голоса, даже и совещательного. Корчмаря, сознаюсь честно, я боюсь. Женская часть собрания импульсивна и неуправляема. Остальные решают мало. Ну не просить же мне Ваську Чуркина? Да он и так, ежели нальют, пойдет за кем угодно. А наливать ему будут правильно — я уж озаботился.
— Да, понимаю. Даже то, о чем вы умолчали. У вас ведь и другая тяжесть на сердце, разве не так? — Большой Крыс, порывисто и соболезнуя, тронул инженера за раненую и еще кровоточащую руку. — Как она, без изменений?
— Какое там без изменений. Положение ее катастрофичнее день ото дня. Мать ее не говорит мне худого слова, и это возможная другая причина опасаться сегодняшнего собрания. — Яромир изо всех сил зажмурился, будто его внезапно и досрочно приговорили к плахе и он не желал видеть экзекутора, наносящего карающий удар.
Майя вот уже тому восьмые сутки лежала при смерти. Вести из Гусарского переулка поступали самые неутешительные, Яромир с постоянным отчаянным упорством рвался проведать, облегчить и, если примут, предложить в обмен собственные тело и душу, но Авдотья не пускала его далее порога, несмотря ни на какие мольбы, полные настоящих слез. Что же, ее как мать можно было понять и простить. Но легче инженеру от того не становилось, скорее наоборот.
— Я не хочу говорить об этом сейчас. Впрочем, после тоже не захочу. — Он как бы закрывал теперь толстую книгу раз и навсегда, не позволяя себе узнать ее смысловой конец. — А скажите мне лучше, любезный Эдмунд Натанович, почему о нуждах города вы знаете лучше, чем Гаврилюк? Или его жажда мести в отношении моей скромной особы перекрывает если не здравый смысл, то, по крайней мере, инстинкт самосохранения?
— Вы не представляете, о чем спрашиваете. Оттого, что не удостоились пока второго откровения — кто такой наш директор кладбища, Анастас Гаврилюк. Некоторые покидали город или умирали, так никогда этого и не узнав. Замечу лишь — Анастас понимает все прекрасно, так же, как и я, ваш покорный слуга. Но вот оцениваем мы ситуацию с разных колоколен — у него своя, а у меня, пардон, своя. И ни чья позиция не лучше, не выгоднее и не дальновиднее, они суть разные, только и всего. Потому что и универсалии мы представляем разные. Хотя его, безусловно, более древняя и мощная, зато куда безжалостнее в поступках и всегда исключающая компромиссный третий вариант для противостоящих двух. Поэтому он и возненавидел вас, а я стараюсь помочь. — Большой Крыс снова посмотрел на часы. Стрелки указывали «без десяти два» пополудни. — Скоро Морфей Ипатьевич оповестит звоном. Лучше, чтобы перед собранием нас не видели вместе.