Вот и вся на этом нехитрая Олеськина жизнь. Чтобы вы поняли – такие, как Крапивницкая, не убивают ни с того ни с сего. Они не способны даже на борьбу за самостоятельное существование, как мокрицы под трухлявыми колодами. Не их метод и не их уровень прочности. А тут сложнейшая цепь запутанных убийств, с труднообъяснимыми мотивациями. Да Крапивницкой не по ее хилым душевным силенкам было бы взять письмо из моего сейфа, пусть бы он стоял настежь открытым! Она бы просто ходила за мной по пятам и ныла бы: «отдай!» да «покажи!», или еще чего в том же духе.
Это только Юрасику и ему подобным людям, которые привыкли за долгое время так сильно никому не доверять, что стали упускать очевидное, могла прийти идея свалить все безумия, происходившие с нами, на Олесю Крапивницкую. Для меня, повторяю, все его версии выглядели абсурдными, хотя с определенной точки зрения мне лично не бесполезными. Но об этом я сейчас не расскажу. В своем месте и в свое время. Иначе не интересно.
Тем временем по «черной» лестнице, то бишь служебной, мы достигли третьего этажа. И чем далее вперед мы продвигались, тем медленнее и тягостней Юрася переставлял свои упитанные, короткие ножки. Загребал о пол кроссовками, сопел угрюмо и, как мне казалось в полумраке, косился на меня опасливо. Однако вскоре мы вышли в коридор. Не то чтобы сразу, а сначала Юрасик выглянул из дверей, с минуту крутил башкой по сторонам. Потом шепотом вскрикнул: «Давай!» – и побежал к своему номеру. То есть это я так подумал, что к своему. Рванул за ним следом и уже начал тормозить к нужной двери, как вдруг понял, что пыхтящий локомотивчик под названием Талдыкин следует мимо без остановки. Стало быть, мы спешили не к нему? Тогда куда же, спрашивается? И это тоже через какую-то секунду сделалось ясным. Пунктом назначения оказался следующий люкс, где теперь в одиночестве проживала ничейная вдова Крапивницкая. Зачем бы нам к Олеське? Успел подумать я и с этой мыслью зацепился нечаянно за боковое крепление коридорного ковра. А меньше чем через миг растянулся вдоль на пузе, во весь рост, как килька на бутерброде. Тут же Юрасик на меня зашипел зверски, в полном смысле этого слова:
– Ты что, нарочно шумишь?! Твою ж… – Дальше можно без комментариев.
– Сам не ори. Не видишь, упал я, – в ответ зашикал я на Юрасика.
– Так вставай. Еще, не дай бог, засекут, тогда полный… – более миролюбиво прошептал Талдыкин и даже протянул мне руку, помогая подняться.
Я уже ни о чем не стал спрашивать, пусть ведет меня, куда хочет. Как-то вдруг весь наш поход показался мне с забавной стороны, и тайна, что напустил Юрасик, приятно щекотала мои нервы. Да и что это могла быть за тайна? Я следовал примитивной натуре своего напарника по ночному приключению и разгадку предполагал простейшую. На Талдыкина внезапно накатил стих правдоискателя, и теперь мы, двое взрослых и где-то даже солидных мужчин, крадемся в комнату мирно спящей девицы под покровом ночи, чтобы напугать ее внезапным появлением и произвести допрос. Видимо, начитавшись шпионских комиксов, Юрасик полагал, что от стресса, вызванного нашим незваным вторжением, перепуганная Олеся тут же признается во всех грехах. Я не стал его разочаровывать, если бедняге так легче, пусть себе забавляется. Мое же дело, как я себе его представлял, было – не допустить, чтобы Талдыкин перегнул палку, то есть не нанес Олесе оскорбления действием, ну и, по возможности, не матерился через меру. Я лишь предупредил Талдыкина об одном, прежде чем постучал в дверь к Крапивницкой:
– Не проговорись только, кто такая на самом деле Вика. Если она не знает, то и узнавать ей незачем. Да и никому не надо.
– Не беспокойся, – зловеще отозвался Талдыкин мертвецки-холодным тоном. – И не стучи, балда, там открыто… Заходи, только тихо. И свет не вздумай включать!
Мы на цыпочках вошли в крошечный коридорчик и остановились у платяного шкафа. И тут Юрасик меня удивил, он вдруг заговорил со мной обычным, полным голосом, разве немного тише, чем всегда. Я сначала даже не понял, что он мне сказал, так удивился. Это выглядело со стороны, словно мы с ним вошли в совсем пустой номер, без обитателей, которых можно разбудить, или опасаться, что они тебя услышат. Наверное, подобным образом между собой общаются ночные воры, когда знают: в квартире никого нет и в излишней осторожности не предвидится нужды. Вот и Талдыкин вел себя так, словно Олеся не являлась больше временной хозяйкой этого жилого гостиничного помещения, и ее вообще здесь не присутствовало. Я инстинктивно сделал несколько поспешных шагов вперед, на достаточное расстояние, чтобы оглядеть и гостиную, и спальню через распахнутую дверь. Олеси действительно не было. Окна, не зашторенные почти никак, пропускали снаружи слабый свет от береговых фонарей, и я очень ясно видел пустую, не разобранную кровать, и вообще, в комнатах не было признака человеческого бытия. Не хватало как бы ощущения живого существа, чье даже невидимое глазу местонахождение выдается мелкими движениями, намеком на дыхание, или украдким взглядом тебе в спину, или еще каким-то магнетизмом биологического, родственного тела. Этот же номер сообщал о себе, как о совершенно свободном от присутствия человека пространстве, безлюдном и равнодушном, в котором некого искать и ждать. Вот тебе раз! И я невольно и негромко окликнул эту бесчувственную пустоту:
– Олеся? Ты здесь? Не бойся, это я, Леша. И Юрий Петрович со мной. – Игры в конспирацию вдруг показались мне сущей нелепицей, а пустоту и тишину, делавшиеся чем дальше, тем страшней, нужно было остановить.
– Не зови, не стоит, – одернул меня Юрасик. Он тоже вошел следом за мной в гостиную комнату. – Олеська, она здесь. А ты сядь и не кричи пока. Еще успеешь наораться.
Я сел в кресло, а Юрасик опустился рядом на диван. И не развалился, как имел обыкновение это делать всегда, а подпер ладонями щеки, наклонился вперед, и локти его уперлись в коленки. Поза мыслителя в квадрате, подумал я про себя. Но это была последняя шутливая и игривая интонация в моей голове.
– Я тебе все покажу. Сам. Только погоди маленько. Дай с духом собраться. И еще вот что, Лексей Львович, ты помни мои слова. Все время помни. Я не хотел, жизнью детей моих, что остались, клянусь: я не хотел. А когда в себя пришел, поздно было. А ты дальше поступай со мной, как решишь. Я хоть и за помощью к тебе шел, но все ж понимаю: в таком деле нельзя против совести. Так что… в случае чего… я не в обиде. Ты это тоже помни.
Я не могу, а скорее не хочу покривить душой и сказать, что с этой минуты, как Юрасик заговорил, я перестал вообще что-либо соображать. Как раз наоборот, соображение мое включилось мощно, как аварийный прожектор. И вывод у меня получался только один. Вляпался я в какую-то поганую дрянь или, как говаривала моя бабушка-украинка, в настоящую «халэпу». Именно тошнотворное предчувствие беды, все никак не желавшее покидать меня, теперь сигнализировало вовсю. О том, что меня предупреждают, и нечего надеяться на лучшее, а надо готовиться к худшему, ожидающему еще впереди.
– Юрий Петрович, тебе, само собой, видней, когда и чего показывать. Но нельзя ли поскорее? Не то чтобы я куда спешил, напротив, целиком в твоем распоряжении. Но и ты пойми, меня сию минуту кондрашка хватит от твоей таинственной трагичности. Давай к делу.