Да только на сей раз вышло все не так, как всегда. Наверное, от того, что обманно вышло. Если, скажем, пустил пулю в лоб врагу, или особенно если он из русских, которых топили недавно в северных морях, то здесь иное дело. Эти коммунисты и советские, они так смотрят в упор, словно ждут твою пулю как родную, и ничего им не жаль, ни себя, ни тебя. Случись Мельман на их месте, они бы не призадумались. А глаза, глаза! Ведь отражается в них не лицо того, кто наводит готовое полыхнуть огнем оружие, видят только вместо этого поганую рожу. И от того не выстрелить, значит, опозориться и дать слабину. Это как дуэль, где у одного пистолет, а у другого – не менее смертельная ненависть, и кто кого!
А ведь парнишке честно обещали. Уже тем самым, что подняли на борт и одежду дали сухую, хоть и не бог весть какой свежести. Кормили и содержали вместе с механиками, все равно те по-английски ни бум-бум, молодые и зубоскальные сорванцы, он им вроде и помогал в чем-то. Теперь лейтенанта Рейли приказано за борт. И не просто за борт. Для начала пулю в лоб, чтоб уж точно не всплыл нигде и никогда. Мельман расстрелял его лично, и правильно, нечего разлагать команду. Он – помощник капитана и должен следить за нравственным состоянием вверенных ему людей. Даже наверх не взял с собой никого. Да и куда бежать парнишке? В шварцваальдском лесу они, что ли? Зато на сей раз Мельман понял и увидел, как именно чувствует себя обычный человек перед насильственной смертью. Скверное это состояние. Он еще оружие толком не достал, а уже от парнишки пошел такой страх, что Мельмана стало тошнить. Не потому что противно, а будто сам его переживал. Бедный лейтенант Рейли, незадачливый предатель, да и предатель ли? Ну-ка попробуйте из интендантской службы, где выдавал по списку госпиталям клистирные пробирки, – и под торпеды, да в воду, где мало шансов, если не знаешь, как себя уберечь с честью. А Рейли не знал, вот и схватился за свой спасательный круг. Выжить любой ценой. Не то чтобы трус, только не его это война. Есть на свете такие люди, для которых любая война, хоть за свой клочок земли, хоть за родных детей, а все равно – не его. Они не виноваты, просто их сотворили из такой глины, и баста. В мирное время офицер Рейли владел вместе с отцом велосипедной мастерской. А Мельман – офицер вермахта в третьем поколении, прусская косточка. Потому это он расстреливает Рейли, не наоборот. Так стало тошно, что даже до борта не довел, спустил курок, потом матрос-ефрейтор Зидер, кроя на чем свет стоит герра старшего помощника, оттирал лужу. Когда голова вдребезги, кровищи – разве ведрами носи. Но так лучше, сразу, чтоб не мучился. Чтоб умер с чувством растерянности и несправедливости. Чтоб этот лейтенант Рейли не успел себе ответить «почему?» и, найдя ответ, не обделался, стоя на обессиленных ногах от неотвратимости и личного ничтожества, совсем уже жалким образом. А Мельман спрятал пистолет и пошел себе. Что он уносил с собой внутри, так это его дело и никого оно никак не касается.
Перед глазами плыл свет. Призрачно слабый, вовсе не небесный, но и не земной, а будто домашний абажур специально обернули полупрозрачной цветной бумагой. Голова болела адски, но он держался, не закрывал глаза, хотя от потустороннего света уже текли слезы, и злые, короткие рези пробегали под веками. Если зажмуриться, то удастся ли снова заставить себя видеть? А может, ему все еще снится дурной сон? Черная вода, и шар земной, вдруг завертевшийся волчком, он смотрит сверху и не понимает, падает ли вниз, или возносится над ним. И мокрая прохлада, которую чувствуешь даже в беспамятстве. Да и сон ли это был? Вспоминалось плохо, наверное, оттого, что больно было вспоминать. В конце концов, Сэм все же сдался, потому что болезнь не спросила его, съела со всеми усилиями, и он заснул уже по-настоящему. Теперь это был самый обычный сон, со сновидениями, отрывочными и нестойкими. Он начинал потихоньку выздоравливать.
Когда он снова очнулся, вернее, уже можно сказать, когда он снова проснулся, перед ним мерцал все тот же свет. Но и Сэм уже видел, что это не абажур и не внеземное сияние, всего лишь тусклая, грязноватая лампа под железным потолком то ли в тюремной камере, то ли в бункерном бомбоубежище.
– Дайте пить, – попросил он, пробуя голос и с трудом подчиняя себе заиндевевший язык. Не то чтобы хотел он пить, а только бы сказать и тем вернуться к бытию. Впрочем, просьба его была самая естественная.
– Битте, – ответили рядом неприятным каркающим звуком по-немецки, это очевидно. Но благо уже то, что его поняли.
Сэму приподняли голову и поднесли к губам алюминиевую солдатскую кружку. Германский госпиталь, наверное? И тут он вспомнил как следует все, с ним произошедшее. И Бейсуорта, и его офицерский браунинг, скорее всего трофейный, и свою попытку к побегу и сопротивлению, совершенно безуспешную, и боль, и падение, и последующее безумие. Но почему немцы? Или не немцы? Теперь он нарочно обратил внимание на лицо, склонившееся над ним, усталое и с щетиной, но будто бы обрадовавшееся ему, Сэму. Форма, уж точно германская военно-морская, китель, а под ним грязноватая рубашка в неопрятных потеках, вдобавок запах карболки, смешанный с медицинским спиртом, принятым явно вовнутрь.
– Вы говорите по-английски? – спросил Сэм на всякий случай.
– О да, говорю немного, – с сильным звенящим акцентом ответил небритый и, надо же, улыбнулся. – Вы помните, кто вы и как вас зовут?
Сэм подумал самую малость и решительно, насколько уж смог, ответил:
– Помню. Я Джон Смит. Подданный его величества короля Георга… – он закашлялся.
– Вообще-то вам нельзя еще разговаривать, – небритый как-то ехидно ухмыльнулся: – Мистер Джон Смит. Пусть так. Это не мое дело. А ваше – пить, есть, спать и просить утку.
– Где я? – все равно спросил Сэм. Отныне он – Джон Смит, и сей незваный брат милосердия может тем и подавиться.
– На борту. Подводная лодка, тип IX-С, имперского кригсмарине. Следуем в открытом море по назначению. И вы пока следуете вместе с нами. Ни о чем не тревожьтесь. С вами приказано обращаться в высшей мере хорошо, Джон Смит.
Сэм счел за благо закрыть глаза, чтобы прекратить разговор и выразить покорность, хотя на самом деле он и не думал спать. Его, видимо, подобрали. Полуживого и раненого, и, судя по его ощущениям, раненного достаточно серьезно. Но почему? Нет, даже не почему, а зачем? Он понял сразу: этот щетинистый любитель спирта не поверил ему ни на грош, а может, уже знал, что никакой он не Джон Смит. И то сказать, документы, разъясняющие его личность, лежали в нагрудном кармане. Но что документы, мало ли! Вдруг подобрал или украл, лишь бы прикинуться офицером и добыть себе привилегированное положение. Ох, не к добру все это. Приказано обращаться в высшей мере хорошо. Только откуда на рядовой подлодке кому-то знать, кто он, Сэм Керши, такой! И какой? Собственно, его вызвали в штаб обороны, а дело-то не разъяснили. Да и дела никакого еще нет. Существует лишь незарегистрированный патент на изобретение, фантастическое и бесполезное, как ему сказали в свое время при отказе. И вообще, он блаженный сукин сын, плюнувший на других толстолобых сукиных детей, отправившийся в Восточную Африку честно исполнять гражданский долг. И он исполнял, тянул под обстрелом связь, заработал ранение в ляжку, месяц не мог сидеть на заднице, но все равно не вернулся в тыл, так и ходил перевязанный, и все быстро на нем зажило, как на собаке. Оттого и есть он сукин сын, и эти германцы, разыгрывающие из себя спасителей, еще убедятся. Его голыми руками не возьмешь. И никакими не возьмешь. Он Джон Смит, и баста. Баста! Кому не нравится, что же, по примеру Бейсуорта залп и за борт. Он не против. Одну смерть уже пережил. А это много. Сэм так обозлился про себя, что перестал различать явь и морок и последнюю злость донашивал уже в глубоком сне.