— Прошу тебя.
Она протянула руку — как мне показалось, за коробочкой — и порывисто коснулась моих волос, приподняв пальцем прядь.
— Те же рыжие локоны и болейновские глаза, — пробормотала Роз. — Знаешь ли, как ты царственна, когда сердишься?
Старая лесть. Она любила поддразнить меня тем, что я порой становлюсь похожа на королеву. Не нынешнюю Елизавету, а первую — королеву Шекспира, от горбинки на носу до светлой кожи, расцветающей на солнце веснушками.
Я часто ловила сходство в зеркале, но мне не нравилось, когда кто-нибудь заговаривал или шутил на этот счет. В пятнадцать лет я лишилась родителей, и меня растила бабушкина сестра. Проведя большую часть жизни в обществе властных старух, я поклялась, что никогда не кончу подобным образом. Поэтому и твердила себе, что не имею ничего общего с суровой Елизаветой Тюдор, кроме, может, интеллекта и пристрастия к Шекспиру.
— Отлично, — услышала я себя, — Парламентский холм в девять.
Роз неловко убрала руку — видимо, не могла поверить, что я так просто соглашусь. Как и я. Тем не менее моя ярость мало-помалу выгорела, и лишь невидимые хлопья сажи еще порхали вокруг.
В этот миг селектор затрещал и бухнул голосом моего помощника: «Дамы и господа, пятиминутная готовность».
В яркое пятно внутреннего двора начали стекаться актеры. Роз с улыбкой поднялась:
— Тебе пора за работу, а мне — выметаться отсюда.
В приступе ностальгии ко мне на миг вернулось ощущение родства душ, которое раньше пронизывало наши отношения.
— Сбереги ее, Кэт, — добавила она, напоследок кивнув на коробочку, а затем вышла.
Вот как получилось, что закат я встречала на вершине Парламентского холма, нарушая себе же данную клятву — никогда больше не ждать Роз.
Я потянулась на скамейке и оглядела раскинувшуюся передо мной панораму. Если не считать двух клыкастых башен Канари на востоке и их товарок, что расположились в центре города, в целом Лондон выглядел мирно, словно огромное пуховое гнездо с сияющим яйцом посередине — собором Святого Павла.
Весь предыдущий час по дорожке передо мной тянулись запоздалые пешеходы, но никто из них не оглянулся, не свернул в мою сторону, не зашагал по траве размашистой поступью Роз. Куда же она запропастилась?
Да и на что надеялась? Мало кто в здравом уме рассудил бы, что я брошу «Глобус» и собственную постановку. Светилам британского театра я, книжный червь, была как кость в горле. Едва ли они могли найти лучшего антипода режиссеру с большой буквы, каким он им виделся. Поэтому предложение взяться за «Гамлета» — жемчужину сценического репертуара — ошеломило меня почище вести о миллионном наследстве. До того изумило, что я не стала стирать сообщение художественного руководителя «Глобуса», в котором оно прозвучало, каждое утро проигрывала файл заново и слушала нервную, отрывистую речь Сирила — убедиться, что это не сон. В таком настроении мне было почти безразлично, что скрывала коробочка в золотой обертке — будь там хоть карта Атлантиды, ключ к Ковчегу Завета или заводной соловей, что погрузил Кубла-хана в беспечальный сон. И Роз даже на пике самонадеянности не обманулась бы мыслью, будто я поступлюсь должностью режиссера ради ее загадки.
До премьеры оставалось три недели. Следующие десять дней после, как водится, — худшая пора для режиссера. Тогда мне придется стать незаметной, отмежеваться от сценической братии и тихо сбежать, переложив все на актеров. Если я не найду себе до тех пор иного применения.
Коробочка у меня на коленях призывно сверкнула.
«Ладно, только не сейчас, — скажу я Роз. — Дай срок, и я открою твой дьявольский сюрприз. Через месяц и один день». А что, вполне в духе ее подарка. Роз любит сказки, а в сказках всегда задают сроку три дня, сотню лет или тысячу и одну ночь — как распорядится главный сумасброд или сумасбродка— на то, чтобы выиграть битву или украсть поцелуй. Так отчего бы не назначить Роз месяц и один день?
Если, конечно, она вообще явится за ответом.
У подножия холма вспыхивали и перемигивались огни: город, подобно приливу, затапливала ночь. Вдалеке слышались детский гомон и лай собак, а из древесных крон струились птичьи трели. Днем было жарко, однако после заката похолодало. Впрочем, пиджак я захватить успела и уже собиралась его надеть, как вдруг услышала позади хруст сломанной ветки и почти тотчас ощутила спиной колкий чужой взгляд. Я вскочила, оборачиваясь, но в рощице вокруг вершины холма уже залегла ночь. Все замерло, кроме, должно быть, веток на ветру.
— Роз?
Тишина.
Я повернулась, разглядывая окрестности. На склоне никого не было, но вскоре мне удалось различить прежде незамеченное движение. Далеко внизу, за куполом собора Святого Павла, лениво курилась сизая струя дыма. У меня перехватило дыхание. Там, на южном берегу Темзы, стоял заново отстроенный «Глобус» — стены в белой штукатурке, разлинованные дубовыми балками, соломенная кровля… Из-за исключительной горючести лондонские власти долго не решались ее одобрить, памятуя о Великом пожаре 1666 года, оставившем от города одни обугленные руины, но в конце концов согласились, и она стала единственной в своем роде.
Конечно, дымить могло южнее или восточнее театра — с такого расстояния миля-другая казалась крошечной погрешностью.
Однако вскоре клубы сделались чернее и гуще. Затем налетел порыв ветра, и в основании дымового столба мигнула ярко-алая зловещая искра. Сунув подарок Роз в карман пиджака, я пошла вниз по холму. К дорожке спускалась уже бегом.
По пути к метро я пыталась дозвониться знакомым, которые могли хоть что-нибудь знать, но безуспешно — всякий раз меня отсылали к автоответчику. Потом я спустилась в туннель лондонской подземки, и сотовый заглох.
Вечером я собиралась в спешке и пропустила половину того, что обычно делаю перед уходом. А если не выключила настольную лампу? Да еще, чего доброго, опрокинула ее, и мой бумажный ворох потихоньку съеживался и дымился, дожидаясь, когда все уйдут, чтобы полыхнуть пламенем? Однажды, в последние годы жизни Шекспира, театр уже горел по чьей-то неосторожности. Тогда, насколько я помню, никто не пострадал, кроме маленькой девочки.
Боже мой!.. А как сейчас?
«Только не «Глобус», прошу, только не «Глобус»!» — беззвучно заклинала я под перестук вагонных колес. Пока ехала, пока мчалась на поверхность, прыгая через две ступеньки, снаружи опустилась глухая ночь. Метнувшись проулками, я выбежала на широкий перекресток. Передо мной, точно сфинкс, возникла громада собора с круглой головой-куполом, отрезая путь к реке. Сворачивая направо, я побежала, отсчитывая чугунные пики ограды, замыкающей храм в собственном дворе, мимо разлапистых деревьев, льнущих к его стенам. Оттуда — налево, обогнув портик главного входа и статую королевы Анны, озирающей с постамента Ладгейт-Хилл. Опять налево, по широкой дуге мимо южного фасада и — прямиком к пешеходной аллее, недавно проложенной в дебрях средневекового центра до самой реки. Я свернула за угол и остановилась — сердце выскакивало из груди. Аллея уходила под гору, а у подножия перетекала в мост «Миллениум», что тянется над Темзой к приземистой цитадели «Тейт-Модерн» на южном берегу. «Глобуса», расположенного левее, я пока не видела. Мне открывалась только срединная часть галереи, все еще больше похожей на электростанцию, нежели на храм современного искусства, в который ее превратили: старая дымовая труба упиралась в ночное небо, а надстроенный верхний этаж из стекла и стали зеленовато сиял, словно аквариум. И все это — на фоне оранжевого зарева.