Концерта? Впереди, во внешнем дворике, горели огни, но никого из людей не было видно.
Сэр Генри, игнорируя табличку и безлюдье, велел Барнсу подкатить к переговорному устройству у ворот, после чего опустил окно и нажал кнопку вызова.
— Это сэр Генри Ли, — величественно представился он. — Желает осмотреть усадьбу.
И о чем он только думал? Было почти восемь вечера.
Динамик молчал.
Сэр Генри опять потянулся к кнопке, но в тот же миг ворота дрогнули и начали со скрипом, будто нехотя, открываться. «Бентли» покатился вперед, хрустя колесами по гравию. Мы проехали вокруг центрального сада, где плотная живая изгородь скрывала от глаз все, кроме струй большого фонтана. Двери дома с другой стороны были распахнуты, а на пороге стояла худенькая женщина, неловко улыбаясь.
— Добро пожаловать в Уилтон-Хаус. Счастлива познакомиться, сэр Генри. — Она протянула руку. — Миссис Квигли. То есть Марджори Квигли, главный экскурсовод. Понятия не имела, что вы почтите нас своим присутствием. Хотя как же иначе, верно? Музыка шекспировского века, и все прочее. Однако, боюсь, вам придется подождать, — добавила она, в то время как мы выбирались из машины. — Осмотр дома, видите ли, планируется проводить после концерта, который вот-вот начнется.
— Надо же, — вздохнул сэр Генри. — Я-то надеялся посетить и то и другое… Но так уж вышло, что мои юные друзья не могут позволить себе задержаться.
— Как жаль! — воскликнула миссис Квигли, обращаясь к нам. — Дом при свете канделябров — чудесное зрелище.
— Пожалуй… — закинул удочку сэр Генри. — Не сильно ли мы вас стесним, если быстренько осмотрим его сейчас?
— Но ведь тогда вы пропустите концерт, — сокрушенно отозвалась она.
— Я бы предпочел отказаться от него, нежели не увидеть дома, — сказал сэр Генри.
— Разумеется, — согласилась миссис Квигли. — В таком случае непременно входите.
Мы втроем поспешили внутрь, пока она не передумала.
Посреди гулкого холла нас встретил Шекспир в ореоле синего предвечернего света, струящегося из высоких стрельчатых окон за мраморной спиной. Как и в Вестминстере, он непринужденно опирался одним локтем на стопку книг, но здесь над ним не нависала галерея — нет, он стоял свободно, отчего казался больше и спокойнее. Плащ за его спиной раздувался на невидимом ветру, а задумчивый взгляд был устремлен куда-то вдаль, словно он сочинял что-то новое. Не такое мудреное, как большая пьеса, а что-то легкое, рифмованное — сонет, может быть, или песню.
— Правда, он великолепен? — не без гордости спросила миссис Квигли. — Это копия статуи тысяча семьсот сорок третьего года, из Вестминстерского аббатства.
Однако одинаковы они были не во всем. Как и говорил служка, слова на свитке были другими:
«ЖИЗНЬ — ускользающая ТЕНЬ, ФИГЛЯР,
Который час кривляется на СЦЕНЕ
И навсегда смолкает».
Шекср. Макбт [38] .
— Племянница говорила мне, что актеры считали «Макбета» приносящим несчастья, — сказала миссис Квигли, — хотя, уверена, Пембруков это не коснулось. Эта цитата, знаете ли, тесно связана с историей поместья. Шекспир когда- то бывал здесь.
У меня по спине пробежал холодок.
— Но ведь статую изваяли больше чем через век после его смерти, — обронил сэр Генри.
— Несомненно. Однако прежде, чем попасть на свиток, эта фраза украшала одну из притолок у входа в дом.
Сэр Генри рывком развернулся к входной двери.
— Нет-нет, не здесь, — сказала миссис Квигли, подняв брови. — В девятнадцатом веке фасад перестроили.
Обойдя статую, она прошла в коридор-галерею, обрамлявшую внутренний дворик, и повела рукой.
Как и библиотека Уайденера, Уилтон-Хаус в плане представлял собой полый квадрат. Казалось бы, зайдя через входную дверь, оказываешься на первом этаже, но тут все было иначе: под нашей галереей располагался еще один ярус, как будто дом стоял на склоне холма.
Внизу слева виднелся арочный проход. Во времена Шекспира, как объяснила нам миссис Квигли, там располагался открытый проезд, ведущий внутрь двора. Повозки привозили знатных дам и господ, а порой и актерскую труппу к наружным воротам, а потом и сюда, к прелестному, как она выразилась, портику с горгульями, который располагался примерно под нашими ногами.
Я поежилась. Через эту арку въезжал Шекспир. Он стоял здесь, на брусчатке двора, поглядывал на небо — не собирается ли дождь? Ел, потягивал эль, а может, вино где-то в этих стенах, перемигивался с какой-нибудь кареглазой служанкой, писал ей записки, справлял нужду, рвал цветы, бросал кости, спал, предавался мечтам… Цепким постановщицким глазом разглядывал публику, пока все смотрели спектакль — с нетерпением и взглядами украдкой, шепотом, вздохами, слезами, а самое отрадное — со смехом. Ни Атенаида, ни «Фолджер», ни фонд театра «Глобус» со всеми их деньгами не смогли бы подарить это ощущение — трепет от прикосновения к истории.
Он бывал здесь.
— «Дом Шекспира» — так они называли это крыльцо, — вспоминала миссис Квигли. — В роду ходили легенды, что королевская труппа использовала его как сцену. Но чаще его называют Гольбейновым.
— Оно сохранилась? — В тоне сэра Генри прорывалось нетерпение.
— О да. Полагаю, его спасли преданность одного слуги и счастливый случай. В начале девятнадцатого века, когда дом реконструировали, портик разобрали, а камень почти что рассыпался. Однако старый каменщик, всю жизнь прослуживший в поместье, не пожелал, чтобы его выбросили. Он вынес крыльцо в сад — камень за камнем — и сложил заново. Там оно и стоит по сей день, в уединенном уголке сада, как беседка. Правда, надпись, к сожалению, совершенно стерлась.
Она деликатно отошла назад, в холл со статуей, задержавшись у большого портрета знатного кавалера.
— Раз уж вы увлекаетесь Шекспиром, вам будет интересен четвертый граф — младший из «непревзойденных братьев» первого фолио.
У графа были волосы до плеч, а в улыбке чувствовалась горечь. Шелковый костюм рыжеватого оттенка сочетал роскошь и умеренность, если не считать некоторого пристрастия к кружевам.
— Филипп Герберт, первый граф Монтгомери, во время создания портрета. Был женат на одной из дочерей графа Оксфорда.
«Vero nihil verius», — подумала я. Нет ничего вернее правды.
— Позже, когда его старший брат умер бездетным, Филипп стал четвертым графом Пембруком и первым — Монтгомери. С тех пор оба графства объединены.
Где-то посреди ее слов я отключилась и стала рассматривать статую. Что мне было теперь до графа или Гольбейнова крыльца? «Шекспир указывает на правду», — писала Офелия. И правда эта, должно быть, лежала передо мной.
Четыре слова из цитаты на свитке были вырезаны заглавными буквами: LIFE'S, SHADOW, PLAYER, STAGE — «Жизнь», «Тень», «Фигляр», «Сцена». Значило ли это что-нибудь? Палец Шекспира касался «Тени»… чем же она лучше «храмов»?