18 апреля 1927 года Уильям отметил свой двадцать первый день рождения тем, что посетил последнее заседание совета опекунов его имущества. Алан Ллойд и Тони Симмонс подготовили все документы к подписанию.
– Итак, дорогой Уильям, – сказала Милли Престон таким тоном, будто с её плеч упала огромная тяжесть, – я уверена, что ты справишься с этими делами ничуть не хуже, чем мы.
– Надеюсь, миссис Престон. А когда мне понадобится потерять полмиллиона за пару недель, я буду знать, к кому обратиться.
Лицо Милли Престон стало ярко-красным, но она даже не пыталась возразить.
В фонде теперь было двадцать восемь миллионов долларов, и у Уильяма имелись определённые планы, как увеличить эту сумму, – он поставил перед собой задачу заработать свой первый самостоятельный миллион как раз к окончанию Гарварда. Это была небольшая сумма по сравнению с размерами фонда, но унаследованные капиталы значили для него гораздо меньше, чем баланс его собственного счёта у Лестера.
В то лето, дабы избежать новых атак хищниц в юбках, бабушки отправили Уильяма и Мэттью в путешествие по Европе, которое оказалось успешным для них обоих. Мэттью преодолевал все языковые барьеры и находил симпатичную девушку в каждой из европейских столиц. Он сказал Уильяму, что любовь – товар международный. Уильям нашёл повод представиться директорам большинства главных европейских банков. Как он потом сказал Мэттью, деньги – тоже товар международный. Молодые люди выехали из Лондона в Берлин, а оттуда в Рим, оставив за собой череду разбитых сердец и произведя должное впечатление на европейских банкиров. Когда к сентябрю они вернулись в Гарвард, оба были готовы засесть за учебники, чтобы окончить последний курс.
В холодную зиму 1927 года бабушка Каин умерла (ей было восемьдесят пять), и Уильям – впервые после смерти матери – заплакал.
– Не грусти, – сказал Мэттью после того, как его друг несколько дней пробыл в депрессии. – Она прожила долгую жизнь и дождалась возможности узнать, какую фамилию носит бог – Кэббот или Лоуэлл.
Уильяму не хватало мудрых советов, которые бабушка Каин давала ему в жизни. Он устроил ей такие похороны, которыми она могла бы гордиться. Хотя великая женщина приехала на кладбище в чёрном катафалке от «Паккарда», этот неподходящий транспорт был бы единственным объектом её критики той церемонии, которую устроил Уильям. Её смерть придала новый смысл его занятиям во время последнего курса. Он решил завоевать главную премию по математике и посвятить это достижение ей. Бабушка Кэббот умерла через шесть месяцев, – как сказал Уильям, просто потому, что ей больше не с кем было разговаривать.
В феврале 1928 года Уильяма посетил капитан Дискуссионного клуба. На следующий месяц были намечены большие дебаты на тему «Каково будущее Америки: капитализм или социализм». Естественно, Уильяма попросили представлять капитализм.
– А если я скажу вам, что склонен говорить только от имени обездоленных масс? – осведомился Уильям у удивлённого капитана, несколько ошарашенного мыслью о том, что наследник известной фамилии и процветающего банка может иметь подобные воззрения.
– Но, Уильям, мы исходили из предположения, что ваши предпочтения будут, э…
– Так оно и есть, и я принимаю ваше приглашение. Полагаю, что я свободен в выборе партнёра?
– Естественно.
– Хорошо. Тогда я выбираю Мэттью Лестера. Могу я узнать, кто будет нашим оппонентом?
– Вы узнаете об этом только за день до диспута, когда будут развешаны афиши.
Весь следующий месяц Мэттью и Уильям превращали свои завтраки в критические разборы правых и левых газет, а по вечерам рассуждали о смысле жизни и о стратегической линии, которой были намерены придерживаться в ходе мероприятия, уже названного в кампусе «Великим диспутом». Уильям решил, что первым начнёт Мэттью.
По мере того как приближался роковой день, стало известно, что в зале будут присутствовать и студенты, интересующиеся политикой, и профессора, и даже некоторые видные деятели Кембриджаи Бостона. За день до начала диспута они увидели на афишах имена своих оппонентов.
– Лиланд Кросби и Тэдьюс Коэн. Оба имени звучат для тебя колоколом, не так ли, Уильям? Кросби – это, должно быть, один из филадельфийских Кросби.
– Конечно, это он. Его собственная тётка однажды назвала его «красным маньяком с Риттенхаус-сквер». Он – революционер, который может убедить кого угодно в кампусе. Я уже слышу, как он начнёт. – Уильям попытался спародировать скрипучий голос Кросби. – «Я из первых рук знаю о жадности и отсутствии социальной ответственности у богатого класса Америки». Каждый присутствующий слышал это раз пятьдесят, но всё равно он остаётся серьёзным противником.
– А Тэдьюс Коэн?
– Ничего о нём не слышал.
Вечером следующего дня, не признаваясь в страхе перед публикой даже себе, они шли, обдуваемые холодным ветром со снегом, мимо сверкающей колоннады недавно построенной библиотеки Виденера, а полы их пальто хлопали на ветру. Сын основателя библиотеки, как и отец Уильяма, утонул на «Титанике», а сама она расположилась в Бойлстон-холле.
– В такую погоду у нас, по крайней мере, одно преимущество: если проиграем, свидетелей будет немного.
Но, завернув за угол здания, они увидели плотный поток идущих фигур, поднимающихся по ступеням и входящих в здание. Когда они попали внутрь, их проводили на сцену и посадили на стулья. Уильям сидел неподвижно, но глаза его искали среди присутствующих знакомых людей. Вот в среднем ряду сидят президент университета Лоуэлл, профессор ботаники Ньюбери Сент-Джон, девушка – синий чулок, – он видел её в клубе социалистов на Брэттли-стрит. А справа от него сидела группа богемных молодых людей и девушек, – некоторые из мужчин даже не повязали галстуки, – они повернули головы и зааплодировали своим представителям, Кросби и Коэну, которые поднимались на сцену.
По внешнему виду Кросби выглядел более внушительно: высокий и худой до карикатурности, одетый так, что можно было подумать, что он одевался рассеянно, а можно – что очень внимательно. На нём был твидовый костюм и строгая рубашка, а свисающая изо рта трубка, казалось, никак не соприкасается с иными частями его тела, кроме нижней губы. Тэдьюс Коэн был ниже его ростом, носил очки без оправы и строгий костюм из чёрной шерсти, пожалуй, чересчур безупречный.
Пока на сцене делались последние приготовления, четверо диспутантов обменялись рукопожатиями. Колокол Мемориальной церкви, стоявшей в двух десятках метров от библиотеки, торжественно прозвонил семь раз.
– Господин Лиланд Кросби-младший, прошу вас, – объявил капитан.
Кросби начал своё выступление, и Уильям поздравил себя. Именно этого он и ждал: и этого визгливого тона, и этого избыточного, близкого к истерике подчёркивания тех или иных моментов. Кросби напоминал о примерах американских радикалов, о событиях на Хэймаркет-сквер, о финансовых фондах, о доходах «Стэндерд Ойл» и даже о золотом стандарте. Уильяму показалось, что единственным результатом выступления соперника была его реклама самому себе, хотя он и сорвал ожидаемые аплодисменты собственной клаки, сидевшей справа от Уильяма. Когда Кросби сел, стало ясно, что новых сторонников он себе не завоевал, и, может быть, даже потерял нескольких старых. Равным образом сокрушительно он выглядел в сравнении с Уильямом и Мэттью – одинаково богатыми, обладающими одинаковым положением в обществе, но одинаково эгоистично отказывающимися принять на себя роль мучеников на пути развития социальной справедливости.