– Я протестую, – вмешивается немец. – Не может быть и речи, чтобы я шел за Уильямсом, если он будет работать с инфракрасными лучами. Радиоактивное излучение может исказить результаты моих анализов.
Священник оборачивается к Кевину, который тем временем вновь уснул, прижавшись ко мне. Я киваю за него. Святой отец что-то правит на своей бумажке.
– При всем моем глубоком уважении к доктору Кренц, – степенно объявляет русский, – мое исследование не ограничивается звездами, расположенными на мантии Девы: для проецирования моей карты звездного неба мне необходимо задействовать всю поверхность полотна. А если перед глазами прикрепят увеличительное табло…
– Я ограничусь офтальмоскопом, – успокаиваю я его. – Но я не против пойти после вас.
– Благодарю.
Абригон, тоскливо вздыхая, добавляет очередную стрелочку на списке.
– Я не знаю, какое оборудование установит профессор Берлемон, – влезает историчка, – но он и так уже достаточно задержал нас: лично мне требуется всего-навсего сверить невооруженным глазом некоторые детали, и потому мне представляется вполне логичным пройти первой.
– Только не забывайте, что на вашем состоянии не сказывается разница во времени, – огрызается немец. – Подумайте о тех, кто не спал уже целые сутки!
Русский подхватывает, а мексиканка парирует, тыча пальцем на моего соседа: мол, есть и такие, кто не перелетал через Атлантику и которым это совершенно не мешает спать; пусть они и уступают место.
– Он и так уже последний в списке! – замечает падре, терпение которого явно на исходе.
– В любом случае, – обиженно подытоживает историчка, – я уже вынесла свой вердикт, основываясь на фотографиях: платье Девы соответствует наряду еврейских девушек начала первого века, орнаментальные узоры характерны для конца испанского средневековья, а символика имеет аллегорическое ацтекское происхождение. Если мое присутствие кажется вам лишним, я вполне могу подождать в автобусе.
– Не принимайте это на свой счет, – снисходительно бросает немец, – но все же признайте, что анализ красителей и космографическое проецирование более тонкие операции, нежели описание одежды.
– Описание одежды? – задыхается она. – Да я сделала историческое открытие о двойном толковании символов: каждый христианский символ имеет аналог в ацтекской культуре. А то, что изображение не выполнено краской и что на нем отражены все звезды того времени, уже давно всем известно!
– Представьте себе, нет, еще далеко не всё известно! – взвизгивает русский. – При проецировании карты созвездий от десяти часов сорока минут 12 декабря 1531 года созвездия с карты полностью совпадают с теми, что изображены на голубой мантии Девы, но я открою вам и то, чего вы не можете видеть! Полярную звезду над головой мадонны, созвездие Девы – на высоте ее молитвенно сложенных ладоней, а созвездие Льва – у нее на животе!
– Бессмысленная терминология! – обрывает его историчка. – Для ацтеков созвездие Льва отождествляется не со львом, а с кругом в обрамлении четырех лепестков, Нахуи Оллином: центром вселенной, центром неба, центром времени и космоса.
– Все едино, – парирует русский. – Самая яркая звезда созвездия Льва называется Регул, «маленький король», и в момент явления она проецируется на живот с эмбрионом Иисуса Христа.
– И как же ацтеки смогли бы понять намек? Я вам скажу как: главное, что звезды образовывают символику знака короля, сходящуюся к четырехлепестковому цветку, определяющему живот Девы центром вселенной: только так индейцы смогли разгадать смысл послания!
– При условии подлинности звезд! – постановляет немец. – Лично я уверен, что они были пририсованы в семнадцатом веке, равно как и золотые лучи, и луна у мадонны в ногах, для приведения изображения в соответствие с видением из Апокалипсиса Иоанна Богослова, и я докажу вам это, сделав простейший тройной окислительно-обесцвечивающе-растворяющий анализ, если, конечно, меня все же подпустят к изображению!
– Даже не вздумайте касаться моих созвездий!
– Все? Вы закончили? – внезапно вскрикивает падре. – Мне и так стоило немалых усилий организовать экспертизу, так не надо все усложнять!
Кевин удивленно подскакивает в кресле. Остальные пристыженно потупляют глаза, как дети из летнего лагеря, когда сердится инструктор.
– Очень жаль, что приходится напоминать вам, что исследования будут проходить в Божьей обители, где от вас в равной степени потребуются как ваши знания, так и соблюдение тишины и смирение.
Отец Абригон выключает свой микрофон, давая понять, что разговор окончен, и отворачивается к лобовому стеклу.
Стоит нам зайти под пустынный бетонный навес, как на плечи наваливается груз волнения и одиночества. Вытянувшиеся по стойке «смирно» вдоль остановленных бегущих дорожек саперы с заразительным благоговением взирают на икону.
Под светом мощных прожекторов, необходимых для такого рода исследований, эксперты, облаченные в комбинезоны для работы в стерильных условиях, поочередно вскарабкиваются по лестнице. Отец Абригон заметно нервничает, постоянно оглядывается по сторонам, словно опасаясь Божьего гнева или же неожиданного возвращения ректора.
Историчка накладывает кальки, сверяет расположение символов, делает замеры портняжным сантиметром. Следом за ней, хватаясь за перекладины, профессор Берлемон, молчаливый лысый мужчина, поднимается изучить под лупой живот Девы и спускается подтвердить, что она находится на третьем месяце беременности. Пока он направляется к выходу, я провожаю его взглядом.
– Он только за этим и приехал? – шепчу я на ухо святому отцу.
Абригон качает головой, чуть слышно отвечает, что завтра утром следователь по канонизации должен рассмотреть два случая чудес, заявленных в пользу Хуана Диего. Я не решаюсь проследовать на лестницу следом за профессором, но поскольку русский запаздывает с установкой своего диапроектора, а немец, колдующий над своим чемоданчиком со всевозможными пузырьками и пипетками, тоже пока не готов, падре предлагает мне пройти вне очереди.
Я достаю свой офтальмоскоп и, пытаясь побороть боязнь высоты, о которой предпочла им не говорить, карабкаюсь по лестнице. Прерывисто дыша, делаю настройки, в то время как меня обволакивает незнакомый мне запах, смесь болотной тины и нагретого чердака, которая постепенно сливается в единый аромат. Головокружение исчезает. Страх высоты отступает, меня больше не тянет смотреть вниз. Пока я устанавливаю офтальмоскоп напротив левого глаза, мной овладевает удесятеряющее мою точность, мою собранность ощущение полного покоя. И я, следуя обычной процедуре и стараясь забыть, что речь идет о картине, начинаю осмотр.
От луча офтальмоскопа зрачок загорается. Отблеск на внешнем ободке, диффузия, объем в глубину. Я отрываюсь, моргаю, вновь прикладываю глаз к объективу, пытаясь совладать с дыханием, сбавить ритм сердца. То, что я сейчас наблюдаю, невозможно на плоской, тем более непрозрачной поверхности. Передо мной глаза живого существа. Я не брежу: радужка сужается. Если направить луч на ее внутреннюю оболочку, то она блестит еще сильнее, но все же слабее, чем зрачок. И этого недостаточно для объяснения ощущения глубины. Как и повсеместно наблюдающихся движений.