Позволь мне обрести четкие очертания в одном из уголков твоего сознания, милая Натали, пока ты осматриваешь глаза этих людей: дай мне незаметно остаться в этом потайном чулане памяти и любви, где тебя продолжает ждать твой пес. Я бы очень хотел обжиться здесь. Еще немного задержаться в тебе, поближе познакомиться… Но я чувствую, что ты слишком поглощена своими консультациями. Ты сосредоточиваешься на своих пациентах, твоя собака отступает на второй план, и я растворяюсь вслед за ней.
Мне пора возвращаться туда, откуда я так и не смог выбраться, туда, где меня беспрерывно удерживают рвение и надежды тысяч незнакомцев. Приезжай навестить меня, Натали. Я дожидаюсь тебя, я зову тебя, я нуждаюсь в тебе.
* * *
Всю вторую половину дня этот старичок в красной мантии не выходил у меня из головы, мешая консультациям. Я разрывалась между неловкостью от сознания того, что секретные службы Ватикана наблюдали за мной на расстоянии и раскладывали по полочкам всю мою жизнь, и непреодолимым манящим соблазном разворошить муравейник. То обстоятельство, что католическая Церковь официально поручает мне опровергнуть чудо для недопущения канонизации, утверждало меня в мнении, которое со времен моих пятнадцати лет ни разу не было опровергнуто опытом: ни на кого нельзя рассчитывать, тем более на своих коллег, союзников, собратьев по убеждениям, и независимость является единственной защитой от группировок влияния, рано или поздно неминуемо расщепляющих изнутри любую общину. Учитывая все вышесказанное, все возражения, высказанные кардиналу Фабиани, оставались в силе. Не считая тех, о которых я умолчала.
Шло время, сменяли друг друга неотложки и ипохондрии, кашемировые шали и пастельные меха, сумочки шанель и чековые книжки в кожаных переплетах – весь диапазон моей обычной клиентуры, от топ-модели до биржевого маклера, включая сенатора, гладящего мое колено, пока я осматриваю его глазное дно, увешанную бриллиантами вдову, ослепляющую меня своими серьгами и повествующую о своем последнем круизе, и несносного мальчишку, жующего свою жвачку у меня под офтальмоскопом, в то время как мамаша пересказывает мне его школьные успехи. Все эти близорукие пациенты класса люкс, катаракты модельного бизнеса, могущественные старческие дальнозоркости, идущие ко мне потому, что меня показывают по телевизору, что я дороже всех и что звезды шоу-бизнеса упоминают мое имя на светских приемах где-то между именами бесподобного парикмахера и иглотерапевта нарасхват. Это дефиле богемы, заполняющее мою приемную, огорчает меня, но как вернуться вспять? И налоги, и аренда кабинета, и стоимость моего оборудования, и запросы клиники вынуждают меня все выше поднимать цены, проводить все больше операций и консультаций. И вот я, мечтавшая лишь о странах третьего мира и развивающихся больницах, где я готовила бы выдающихся хирургов будущего, я, надеявшаяся поделиться с африканскими детьми «Лазиком», этим сверхточным лазером, разработанным мной и позволяющим оперировать самые глубокие слои сетчатки, я трачу восемьдесят процентов своего времени на улучшение за баснословные деньги зрения кучки избранных, которые вполне могли бы обойтись очками или контактными линзами. Я часто стыжусь сама себя по вечерам, но чем больше я работаю, тем меньше времени у меня остается на угрызения совести.
Половина восьмого. Сообщив самому знаменитому взгляду глянцевых журналов, что, несмотря на проведенный курс лечения бетаганом, ее глазное давление все еще превышает отметку в двадцать пять миллиметров ртутного столба и что ее глаукому надо срочно оперировать, я отправилась в магазин за ветчиной, маслом и нарезным хлебом для сандвичей Франка.
Припарковывая машину перед домом, я понимаю, что забыла купить сыр. Тем лучше, немного новшества не помешает. Хоть в последний раз я и готовила наше любимое блюдо полтора года назад, я так и не могу решиться говорить о Франке в прошедшем времени. Привычки переживают любовь – или скорее заведенные обычаи, бытовые мелочи, сопутствующие страсти, помимо моей воли убивают мои решения. Франка невозможно бросить: его заморочки меня устраивают, наши недостатки дополняют друг друга, а его депрессивный юмор возбуждает меня не меньше, чем его тело. Я пытаюсь, честно и упорно, перестать любить его, но это еще сложнее, чем бросить курить. Каждый раз я терплю поражение, злюсь на себя за это и возвращаюсь к своему нетронутому чувству. Моя секретарша Соня употребляет очень меткое выражение, когда соединяет нас по телефону: «Звонит твой бывший бывший».
Стоит мне открыть дверь, как у меня тотчас опускаются руки. Я ухожу на рассвете и возвращаюсь домой чаще всего так поздно, что у меня уже нет сил приниматься за уборку. Домработница больше не приходит, с тех пор как не стало мамы – говорит, что это было бы слишком тяжелым воспоминанием, а у меня нет времени, чтобы подыскать кого-нибудь другого, кто смог бы ужиться с моими странностями: я скорее предпочту, чтобы вещи покрылись слоем пыли, нежели были переставлены на другое место. Я живу в музее, в подобии слишком просторного для меня заброшенного летнего лагеря, где занимаю лишь спальню, кухню и ванную комнату. Мама долгие годы, прошедшие после ее развода, мечтала о доме, заполненном бегающими повсюду внуками. Задолго до того, как нам с братом удалось встретить родственную душу, она уже обставила все комнаты второго этажа колыбельками, детскими кроватками и сундуками с игрушками. Давид так и не вернулся. Он остался жить в Израиле, с одной возмущенной нашей либеральностью Любавич. Их отпрысков мама видела только раз, в Тель-Авиве, я же никогда не могла выносить тип мужчин, подходящий для заведения детей. Мне нравятся только вечные мальчишки, незрелые, то и дело впутывающиеся в неприятности, неверные. Те, кто попадает в мои объятия с воспоминаниями, запахами, болью, причиненной другими женщинами, те, кто черпает у меня силы, чтобы снова окунуться, но уже более сильным и менее виноватым в пучину упреков, обязательств, рутины; те, кто делает меня счастливой и оставляет в покое. Я проходное увлечение, нагревательный прибор, временное пристанище. Став мужчиной моей жизни, Франк ни в чем не изменил моей природы. И семь детских кроваток остались стоять пустыми.
С того дня как мама отошла в мир иной, я беспредельно продлеваю ее мечту о счастливой старости в окружении ребятни. Я верю не в бессмертие душ, а в вещи, сохраняющие энергетику своих владельцев. Я не способна переставить их, выбросить что бы то ни было. Все останется на своих местах, и я без всякого сожаления состарюсь в этой неизменной обстановке. В отличие от мамы, так переживавшей за меня, я не знала разочарований в любви и всегда предпочитала одиночество. Я могу винить только саму себя, если мне чего-то не хватает. Беззаботности. Непринужденности. Дерзости бросить клинику, начать все заново вдалеке отсюда, чтобы вернуться к моему призванию, задавленному миллионной прибылью. Ничто не должно было бы удержать меня. Я не мечтаю о наследнике, никому не коплю впрок, и ни одна семья больше не зависит от меня. Теперь, когда моей собаки нет рядом, чтобы оправдывать мое присутствие, я оказываюсь безоружной перед лицом моих отговорок и переношу это так плохо, как и предполагалось.
На автоответчике не оставлено ни единого сообщения, Обычное дело: у меня больше нет подруг. У меня больше нет сил выносить их сплетни, их мужей, их детей, их каникулы, их безоговорочное счастье, построенное на иллюзиях, уступках, достигнутых целях или далеко идущих планах, равно как и их манеру ставить мне в упрек мое незамужнее положение, чтобы под конец, рано или поздно, позавидовать моей свободе с непрощающей горечью в голосе.