— У меня сейчас сессия, и я могу прекрасно обойтись без вас, мне гораздо лучше одной. Вам тоже, да?
— Я только что собирался вам это сказать.
— Идем к вам? — говорит она, обвивая мою руку вокруг своей талии на спуске с холма.
Я молчу, и она угадывает мои сомнения:
— Надеюсь, вы живете, как бомж, на двухстах квадратных метрах, мрачных и пустых, потому что ваша бывшая забрала всю мебель.
— Надеетесь? Почему?
— Тогда мы будем квиты.
— Вы ошибаетесь. Я любил свою жену, Карин, мне не в чем ее упрекнуть. И я никогда не ездил в Брюгге. Для меня вы все еще живете в старинной гостинице на Хрунерей.
— И у меня нет никакой дочки?
Я в замешательстве. Этого я не ожидал.
— Нет… Да… Как хотите.
Она судорожно всем телом прижалась к моей руке.
— Так или иначе, дочери у меня нет. Я произвела ее на свет, и только. Она принадлежит моим родителям. И заменит им меня.
— Я вас ни о чем не спрашиваю, Карин.
— А я спрашиваю. Я не понимаю, почему дала вам пощечину. Никогда раньше со мной такого не случалось.
— Со мной тоже.
Мы еще крепче прижимаемся друг к другу на тротуаре, покрытом тонким слоем очень скользкого льда.
— Понимаете, мне так стыдно за свою жизнь! Стыдно, что я вот такая.
— Но вы самая…
Она прерывает меня до того, как я успеваю подобрать эпитет:
— Да нет. У вас же никого не было, кроме жены. Вам не с чем сравнивать.
Это так верно, что я умолк, выразив протест сердитым мычанием, которому постарался придать многозначительность.
— Я такая, как все. Недурна собой, сильна в латыни и греческом, ну там, Жан-Жак Гольдман, Святая Тереза, а вокруг — пустота. От этой серости никуда не денешься, даже если закроешь глаза. Горячий сезон, мертвый сезон, завтраки в номер, все эти похотливые лапы… Вы меня оттуда вырвали, Ришар. Я как бы заново родилась для вас. Стряхнула с себя все то, о чем вам не писала. И когда я вдруг увидела вас в той жизни… Это было ужаснее, чем если б вы вернули мне мои письма. Понимаете? У вас еще такой взгляд был… Вы меня осуждали и то же время будто хотели сказать: «Ну ничего, не страшно». Вот на это я отреагировала. Потому и дала пощечину. Все. Теперь ваша очередь.
Мы проходим над унылым пустырем, заваленным старыми холодильниками и велосипедами без колес. Я стараюсь честно и хладнокровно разобраться в причинах моей ярости:
— По порядку: мое письмо, которое вы бросили, парень в оранжевой «мазде», напрасное ожидание в бухте Соммы, младенец в коляске и те самые ночи, проведенные с девушкой из писем. Мне казалось, что я ее потерял.
Метров двадцать она шла молча.
— Отвечать тоже по порядку? — шепчет она.
— Не знаю, Карин.
— По правде говоря, не такое уж преступление — швырнуть на землю листок бумаги, на котором мужчина написал вам «Не понимаю таких фокусов», а ведь вы прождали его всю ночь. Я тоже в мечтах занималась любовью с вами, не могла себе запретить и не могла винить вас за это… Что до моей дочери, то я не помню, в каком номере это произошло. Симпатичный парень заехал переночевать, мои родители как раз тогда открыли этот ужасный отель, ну вот я и решила отпраздновать новоселье, трахнулась с кем попало от злости. Впервые, между прочим. Он сразу кончил, я и оглянуться не успела, а резинку оставил во мне. Вот. Он, конечно, ничего не знает, родителям его имя я не назвала, а теперь уж и позабыла, как он выглядел. На оранжевой «мазде» меня иногда подвозит сокурсник, если я плачу за бензин. Он голубой. Что еще?
— По-моему, все и так ясно.
— Забыли?
— Забыли.
— Спасибо.
Она останавливается. Я прижимаюсь к ней и на сей раз сам целую ее — дольше, нежнее, спокойнее. Когда мы оторвались друг от друга, раздался хлюпающий звук, и мы заулыбались.
— Я не уверена, Ришар, что смогу вот так сразу заняться любовью.
— И я не уверен.
Запросто признавшись в этом, мы стали близки, как никогда раньше.
— Значит, любил ли ты слишком много или вообще не любил, в принципе одно и то же? — спрашивает она с надеждой в голосе.
— Пожалуй.
— Хочу себя ласкать у тебя на глазах. Как будто я одна и зову тебя. А ты тоже так сможешь?
Щекам стало горячо, значит, я краснею. Отвечаю с деланным равнодушием:
— Попробуем.
Она легонько подтолкнула меня, чтобы я не попал в яму.
— Ты или вы? — У нее это звучит, как «орел или решка».
— До любви на «ты», после — на «вы». К примеру.
Мы шли рука об руку по улице Лепик. За поворотом показались три крыла Мулен де ла Галет, освещенные окном, откуда, быть может, на нас глядит мой кот. Я отпер дверь подъезда. Положил ладонь ей на ягодицы. Услыхав протестующий шепот, убрал руку.
— Не убирай, — говорит она.
Останавливается возле почтовых ящиков, ищет мое имя.
— Который твой?
— Пустой.
Она смотрит на маленький прямоугольник без надписи, обвивает мою шею руками.
— Мы никогда больше так не расстанемся, Ришар. Договорились?
Мы приносим друг другу молчаливую клятву, стукнувшись лбами. Она достает из сумочки красную губную помаду, поясняет, сняв колпачок:
— Не хочу, чтобы мои письма приходили обратно.
И вывела на серой железной коробке буквы цвета своих губ: «Ришар Глен».
— Я пойду первой, — решила она.
Я снял пальто с ее плеч и набросил на свои, чтобы руки оставались свободными. И хотя я говорю себе, что шкафы в студии пусты и мой «новый» роман, лежащий там, написан мной в восемнадцать лет, мне все равно хорошо, я чувствую себя самим собой в теле, которое она обнимает на лестничной площадке. Мы соприкоснулись животами.
— Ты любишь Сент-Экзюпери? — шепчет она после поцелуя.
Я не очень понимаю, при чем здесь он в такой момент. Сейчас я не в том состоянии, чтобы обсуждать «Маленького принца».
— В «Письмах юности» он так замечательно пишет одной девушке, которая отвечает ему на одно письмо из десяти: «Может, вы потому так дороги мне, что я вас придумал».
Мои пальцы стиснули ключ. Я закрываю глаза, чтобы не выдать своего волнения, которое я не в силах ни выразить, ни обойти молчанием. Я чувствую себя обнаженным из-за того, что она сказала, и это мне безумно нравится.
— Я не совсем настоящий, Карин. Вернее, не всегда. Так что придумывай дальше.
Ее ладонь ложится на мою руку, сжимает ее, поворачивая ключ в замке. Дверь скрипит. Я открываю глаза, нащупываю выключатель, зажигаю свет. Воздух не такой уж затхлый. Я смотрю, как она входит в мою квартиру, оглядывается, чтобы составить общее впечатление, потом, не торопясь, знакомится с каждым предметом по отдельности, улыбается своему макету, замирает на коленях перед тремя кипами рукописей на ковре и кладет на них руку, точно благословляет.