Деда, не заметив меня, проходит в туалет и громко там кряхтит. Через некоторое время появляется вновь в кое-как застегнутой пижаме, видит меня и радостно вскрикивает «О! Симон!» а потом без всякого перехода продолжает:
— Ты слышал, конечно: он умер.
Кто именно, никак не вспомнит. Это его стиль: вместо приветствия сообщать о чьей-нибудь смерти, вот только память стала изменять.
— Да знаешь ты, знаешь! — настаивает Деда, как будто не он, а я забыл имя. — Этот, как его. Твой певец.
Джо Дассен. Джо Дассен умер?
— Кто-кто? — спрашивает Деда у Мины, та повторяет ему имя, которое я назвал, и он поворачивается ко мне, торжествуя: — Ну да!
Джо Дассен. Мой кумир. Голос, так хорошо вторивший моим любовным горестям. Деда ищет в программе, по какому каналу вчера шла передача в честь Дассена. А я и не знал.
Я целую Мину в лоб и ухожу. Пошел снег, он ложится на асфальт и тут же тает, под моими кроссовками хлюпает серая каша. Хочется снова лечь в постель, накрыться с головой, вставить в уши затычки и обо всем забыть, ничему не верить, — потому что падать с небес на землю слишком больно. Лучше уж отгородиться от жужжания дрели и попросту проспать до обеда, доказывая себе, что сегодня воскресенье.
Я забыл у стариков пакет с круассанами. Забыл дома ключи. Мне открывает Адриенна, растрепанная, бледная как полотно.
— Симон! Я беременна.
Я мычу: «а, хорошо»; из меня будто воздух выпустили. Она изумленно смотрит на меня. Рывком прижимаю ее к себе, шепча, что я счастливейший из мужчин, что люблю ее теперь вдвое сильнее, что малыш будет нашим богом, — и снова выхожу за круассанами.
Дни ожидания были настоящим чудом. Нет ничего прекрасней беременной женщины. Даже наша близость стала для меня близостью с ребенком, которого она носит в себе. Я так ясно его представляю, разговариваю с ним, прислушиваюсь. И в моих мечтах он отвечает мне: говорит, что рад прийти к нам, что готовится к этому приходу; он знает, что Адриенна будет любить его как моего родного сына, а я и вовсе не вижу разницы: я дам ему мое имя, а это будет значить, что я дал ему жизнь. И для всех мы будем обычной, полноценной семьей.
Проходят месяцы, живое существо, растущее в нашем доме, не оставляет места ни для чего другого. Мне сказали, что это мальчик: я уже купил полное приданое. А еще я надвое разделил гостиную перегородкой и вью для него гнездышко. Я все распланировал, вечера напролет работая с картонным макетом. Здесь встанет кроватка, здесь манеж, здесь пеленальный столик, а вот здесь комод с прибором для подогрева бутылочек… Я выбрал небесно-голубые обои с облаками-птицами: пусть малышу снятся хорошие сны. Установил систему видеонаблюдения, чтобы можно было, не разбудив, посмотреть, как он спит. Сидя в гостиной, нажимаешь на пульте кнопку с цифрой восемь, и пожалуйста — на экране появляется кроватка, вид сверху. Я прижимаю к себе Адриенну, мы поудобнее устраиваемся на диване и, держась за руки, тестируем нашу систему.
Она часто плачет из-за пустяков. Я объяснил ей, что все дело в гормональной перестройке, но это сущая ерунда, такие вещи никак не могут омрачить ее счастья. При малейшей тошноте, при любом недомогании я тотчас ищу ответ в книгах о беременности — я десятка три уже проштудировал, снабдил пометами, переложил закладками важные места. Я научил ее дышать по методике Ламаза, а чтобы легче было поймать ритм, ставлю диск «Роллинг Стоунз». Она не отказывается. Только немного раздражается, потому что я то и дело прижимаюсь ухом к ее животу и слушаю, как бьется сердце моего сына. Я делаю вид, что не замечаю. Фрустрация «эго» на пятом месяце, сороковая страница.
Как-то она сказала даже, что чувствует себя лишней. Я посмеялся. Действительно, если кто здесь и лишний — по отношению к донору-производителю, первородящей матери и эмбриону, — так это как раз я. Я ей так и сказал, и она попросила прощения. Хотя я сказал правду. Впрочем, ни в одной книге я не встречал примеров столь странного трансфера: будущая мать влюбляется в анонимного донора. Надо сказать, искусственное оплодотворение пока что послужило темой только для одной брошюрки из популярной серии «Что я знаю?», и автор не слишком сведущ в предмете.
И все же порой, когда мы играем в рами [11] , я чувствую, как между нами незримо встает «другой». Я знаю, что Адриенна пытается представить себе, какой он. Ничего удивительного: тот факт, что в ней разрастается частица незнакомого человека, не может ее не смущать, хотя она и пошла на это по доброй воле, — может быть, даже именно поэтому. Иногда я читаю в ее глазах какую-то виноватую нежность, словно она мне изменила. Я не нахожу слов, чтобы все ей объяснить, расставить по своим местам. Об этом доноре мы не знаем ровно ничего, кроме того, что он здоров и совместим с нею. Поставщик продукции, не больше. Нет оснований воображать его прекрасным принцем. Сам я представляю себе скорее скромного почтового служащего, отца пятерых или шестерых детей, чья жена не может больше забеременеть, вот он и дарит свое семя незнакомцу, которому не повезло. Не будь я бесплоден, тоже стал бы донором. Мне кажется, он похож на меня.
Я выхожу на террасу и вижу раскинувшийся внизу город, привычный к подземным толчкам; он уже приходит в чувство, между тем как у меня за спиной трещат фотовспышки и проплывают на подносах пирожные. На расстоянии в десять тысяч километров беременность Адриенны Шавру окрыляет меня. Я редко бываю таким непринужденным, раскованным, приветливым. Вершители судеб компании «Эпл» — команда вечно замотанных юнцов, роботов с необсохшим на губах молоком — не устают дивиться этой перемене. Они приписывают ее стремительному прорыву «яблока» на французский рынок, к которому я в немалой степени приложил руку, закопав конкурентов. А в Бург-ан-Вале в это самое время, если мои расчеты верны, Адриенна уже на шестом месяце. Порой мне хочется наблюдать, прячась в тени, счастливую гордость Симона Чудом спасенного. Но нельзя одновременно быть везде.
Молоденькие радужные яблочки выкатываются одно за другим на террасу, меня окружают, хлопая по плечу и приговаривая «Хай!», взахлеб обсуждают удавшийся «хэппенинг». Они хотели события. Чего-то колоссального, такого, что останется в памяти навсегда. Я посоветовал объявить о выпуске нового компьютера в момент землетрясения, мощность которого, как оказалось, составила 6,2 балла по шкале Рихтера. Носитель самого яркого бейджика обещает пухлому розовому представителю Арканзаса, что в следующий раз я подгадаю еще лучше. Двадцать тысяч погибших, идет?
Спертый воздух Сан-Франциско, пропыленный, пахнущий жженой резиной, мне почти не претит. Я сейчас в одном из тех редких состояний духа, когда здешнее талантливое дурачье забавляет меня, когда американский рынок будоражит и умиляет, как в пору моих первых шагов. У буфета, стилизованного под соломенную хижину, встречаю журналистку из филадельфийских финансовых ведомостей, с которой начал флиртовать до подземных толчков. Увидев меня, она включает диктофон, и я продолжаю интервью, тем более откровенное, что кассета у нее, как я заметил, кончилась добрых полчаса назад. Вновь чувствую себя двадцатитрехлетним дебютантом, счастливо унесшим ноги из зоны повышенного риска — университетских аудиторий, где я своим умом дошел до весьма простой истины: нужно как можно скорее выбросить из головы все, чему нас учили лицемерные светила, с их готовыми суждениями об экономике, промышленности и политических тенденциях, столь же устаревшими, сколь и фантастическими, — правда, полезными для заточки наших клыков. Ни один глава предприятия, выступая в роли преподавателя, не потеряет бдительность до такой степени, чтобы делиться своим опытом с будущими волками, — если, конечно, он не банкрот.