Интересно, кто мне откроет дверь, кто вызвался или кому поручено меня встречать? Ангел-хранитель, Судия, мать, которой я так и не узнал, бабушка с дедушкой, которых мне так не хватало, светящееся существо, возникающее в конце туннеля, как рассказывают некоторые из побывавших одной ногой в могиле и вынесших из состояния комы непоколебимо-безмятежный взгляд и тоску по смерти, которая не пожелала взять их? Или, может, перевозчик душ через реку забвения? Или инспектор, который будет проверять мои счета? Или крылатый казенный адвокат, который выделен защищать меня против рогатого прокурора?
Дожидаясь, что же будет, от нечего делать еще раз мысленно проглядываю свою жизнь.
На полу, завернутые в бумажный носовой платок, валяются два презерватива – свидетели моей последней ночи в этом мире; комок у самого мольберта, где сохнет портрет Наилы, которому суждено остаться незавершенным.
* * *
Меня звали Жак Лормо, я проживал по адресу: Экс-ле-Бен, авеню Терм, дом 64, мне было почти тридцать пять, но все говорили, что я на них не тяну. Я и вообще-то ни на что особенное в жизни не тянул. Вот уже пять с половиной поколений Лормо торгуют скобяным товаром, дело передается от отца к сыну, меня же семейное призвание обошло стороной: покупатели меня раздражали, цифры не лезли в голову, инструменты валились из рук. К счастью для моего отца (который терпеливо, хотя и не слишком веря в успех, пытался направить меня на истинный путь), я повстречал Фабьену.
Первое время после того, как отец оставил нам магазин, она из уважения к нему еще делала вид, что я участвую в торговле. Продолжала его игру. Стояла за прилавком и при случае призывала меня на помощь. «Жак, объясни мадам Бофор, что бельевая веревка продается в мотках по двадцать метров, а меньше отрезать нельзя». Но мадам Бофор долго и нудно убеждала меня, с мерками в руках, что ей нужно от силы шесть с половиной метров, и я, чтобы она отстала, в конце концов шел и отрезал ей эту веревку, так что Фабьена вскоре понизила меня по служебной лестнице. Я же был только рад спускаться по ступенькам, на которые меня заставил вскарабкаться отец. От продавца-консультанта к кассе, от помощника кассира в отдел оборудования для ванных комнат, оттуда, поскольку я валялся в ваннах и читал «Три мушкетера», меня вежливо переместили подальше с глаз на второй этаж, к болтам и гайкам, которые я отвешивал по заказам Фабьены; она передавала их по внутреннему телефону, а я, при большом наплыве покупателей, его выключал и потому вскоре очутился в подсобке, где, как когда-то в пятнадцать лет, распаковывал картонные коробки. Постепенно жена отказалась от мысли добиться от меня хоть какого-то толку, привыкла, что меня никогда нет рядом, и я мог спокойно вернуться к своим картинам и устроиться в трейлере «Эвазьон-400 L», свадебном подарке отца.
Между тем картина у меня перед глазами сменилась на другую. Меня словно охватило тепло, я слышу пение птиц, далекий гул винтового самолета. Мне пять лет, и я только что нечаянно наступил на улитку в саду нашего дома в Пьеррэ. Можно подумать, это самое важное событие в моей жизни – я все время мысленно к нему возвращаюсь и вновь, обрывками, его переживаю. То вижу всю сцену целиком, то в сжатом виде, то со всеми ближайшими и дальними последствиями. Вот я поднимаю улитку и кладу ее на листок орешника. Раковина разбита, рожки поникли, скользкое тело съежилось. Я заливаюсь слезами. Бегу домой и выпрашиваю у занятой стряпней бабушки вилку для торта и скотч, устраиваюсь со всем этим хозяйством в кухне за столом и пытаюсь починить ракушку – складываю осколки один к одному, а на пустые места вклеиваю картонные заплатки. Потом кладу раненую в коробку из-под шоколадного печенья, подстилаю ей листочек салата и выставляю коробку на подоконник, на солнышко. Улитка не шевелится, но это просто потому, что она еще боится. Папа выслушал мой диагноз, затягиваясь трубкой, и, выпустив дым, покачал головой. Я должен был, как он считает, воспользоваться листьями салата в натуральном, а не кулинарном виде или уж хотя бы, рассуждая с чисто психологических позиций и из деликатности по отношению к улитке, стряхнуть с них резаный чеснок. Все эти, казалось бы, давно забытые слова, из которых я тогда мало что понял, воспроизводятся в моей памяти с чеканной точностью, и вокруг каждого эхом роятся позднейшие ассоциации.
Наступил вечер, а улитка так и не пошевельнулась. Мне было ясно, что она умерла, но я не мог признать это перед взрослыми и уверял, что я ее вылечил, демонстрируя засохшие листья салата, якобы ею обгрызенные. Папа кивал, бабушка же считала, что потакать моим иллюзиям нехорошо и жестоко. Она показывала мне на цепочку муравьев, которая протянулась по картонной стенке коробки прямо к застывшей в салатных грезах выздоравливающей. Я давил муравьев по одному пальцем – нечего, навещать больную еще рано. Папа налил полную компотницу воды и пустил реанимационный бокс плавать по поверхности, чтобы непрошеные посетители утонули. Бабушка со вздохом пошла спать.
Посреди ночи я встал и в пижаме вышел в мокрый от росы сад. Тщательно прочесав в лунном свете треугольный участочек в два десятка квадратных метров, где росли гортензии и японские сливы, а над головой скрипел под ветром соседский орешник, нашел-таки точно такую же улитку. Осторожно взял и, объяснив ей ситуацию, отнес в дом, а там переклеил на ракушку, в которую она, конечно же, спряталась, кусочки скотча с картоном. После чего положил невредимую улитку на место пострадавшей, а ту, прочитав над ней «Отче наш», зашвырнул за забор к соседям.
Утром меня разбудил папа и радостно сообщил о чудесном исцелении. Он вытащил из ванной бабушку с зубной щеткой в руке, повлек ее к подоконнику, где стояла коробка, и дрожащим пальцем показал нам обоим на залатанную скотчем воскресшую улитку – она безмятежно завтракала листиком цикорного салата. Я напустил на себя скромный вид, а бабушка поздравила меня с прекрасным самочувствием пациентки и протянула руку, чтобы сменить салатный лист. И тут-то, под листом, она обнаружила вторую улитку, украшенную точно такими же скотчевыми заплатками, которая шевелила рожками, обследуя внутреннюю поверхность коробки. Видимо, нам с папой пришла в голову одна и та же мысль. Не говоря ни слова, мы посмотрели друг на друга с полным взаимопониманием, которое существовало между нами много лет и притупилось только с появлением в нашей жизни Фабьены.
* * *
– Жак!
Ее голос замутняет кадр, и снова меняются декорации. С пола до потолка стеллажи с металлическими ящиками, и на каждом вместо ярлыка отвертка, или гвоздь, или шпингалет, или пассатижи разных калибров – моя супруга, придумавшая это новшество, постановила, что это лучшее украшение лавки и одновременно стимул что-нибудь купить. Если покупатель не знает названия нужного ему предмета, ему достаточно ткнуть пальцем, не уронив своего достоинства. За десять лет Фабьена подняла процент прибыли, и без того вполне приличный, до сорока. Она приписывает этот успех своим способностям психолога, но, по-моему, куда большую роль тут сыграли ее внешние данные – в двадцать восемь лет она сохранила безупречную фигуру и легкую походку, благодаря которым в 1986 году завоевала титул «Вице-мисс Савойя», вот только скандинавски-белокурые волосы несколько потускнели под неоновым освещением торгового зала, превратив ее в типичную блондинку-продавщицу.