— Вы занимались любовью с клоном Иисуса Христа! — повторил Энтридж с истерическими нотками в голосе, припечатывая каждое слово ударом кулака по перилам.
— Необязательно об этом знать всему Манхэттену. И я, заметьте, не первая. Мне очень жаль, доктор, но это отнюдь не чистый дух; в постели он очень даже хорош. Не иссякают у него не только хлеба.
— Мы переписываем Евангелие, Уоттфилд! — выкрикнул Энтридж шепотом с кривой усмешкой. — Кто вам сказал, что оно начинается словами «В начале Иисус трахнул Марию Магдалину»?
Ким взялась за верхнюю кнопку рубашки психиатра и одним движением ее расстегнула.
— Не кипятитесь, Энтридж, пожалейте вашу язву. За кого вы меня принимаете? За нимфоманку, решившую воспользоваться служебным заданием? Вы вправе завидовать, но ваши нападки в профессиональном плане безосновательны.
— Завидовать? Чему? Не пытайтесь уйти от темы!
— Какими критериями, по-вашему, руководствовался Бадди Купперман, выбирая меня? Моим послужным списком — или моей фотографией? Ваше задание — заморочить Джимми голову, мое — соблазнить его.
— В крайнем случае — подвергнуть искушению и только!
— А почему вы думаете, что инициатива исходила от меня? В конце концов, у такого человека и должен быть только трах на уме. Мы это сделали в первый же вечер, так что потом можно было спокойно заняться другими вещами. Мы стали друзьями, он доверился мне, и третья стадия прошла без сучка без задоринки, когда он меня «исцелил», эффект оказался даже сильнее после нашей близости.
— А вам невдомек, каким для него это было потрясением? Вы навесили на меня плотскую дилемму, когда я уже подходил к трансферу в божественное!
Ким чмокнула воздух, изображая поцелуй, и сама включила диктофон.
— Секс и раньше был для вас чем-то постыдным, Джимми?
— Ничего подобного. Потому что всегда была любовь. Но теперь-то я не имею права смешивать одно с другим… Я вообще не должен был спать с этой женщиной.
— Иисус не осуждал физическую любовь.
— А измену осуждал. Я прочел.
— Вы не женаты.
— Все равно.
— Объясните.
— И объяснять нечего.
— Вы думаете, что станете более «христоподобны», если будете блюсти целомудрие? Или нашли этот предлог, чтобы оправдать создающую у вас комплекс кастрации верность той женщине, что вас бросила?
— Я не говорил вам об Эмме.
— Хотите о ней поговорить?
— У вас на меня досье? Вы знаете все про мою жизнь, да?
— Располагаем кое-какими сведениями. Но вы мне не ответили. Почему плотский акт стал в ваших глазах нечистым? В чем дело — в понятии греха?
— В трате энергии. Я же видел, как это делается, я имею в виду чудеса: тут такая нужна концентрация… А вообще-то нет, не всегда. Пончики посыпались сами по себе. Я хочу сказать: я специально не хотел. Просто люди вокруг меня были голодны, может, это их голод сработал через меня.
— Через вас? Объясните.
— Как с той женщиной, которая страдала кровотечением двенадцать лет: она узнала о чудесах Христа, но обратиться к нему не смела, ну вот, она затесалась в толпу и прикоснулась к его плащу, понадеялась, что этого будет достаточно. И ведь исцелилась.
— И что же?
— «И сказал Иисус: кто прикоснулся ко мне?», потому что почувствовал, как сила изошла из него [18] … Это у Луки или у Матфея, не помню точно.
— Вы представляете божественную силу чем-то вроде электрического тока? А себя как бы трансформатором, преобразующим ее для человеческих надобностей?
— Вот только та женщина в него верила. А бездомные-то откуда могли знать, что я только что вылечил вывихнутую ногу?
— Вернемся к моему вопросу. Почему вы отказываетесь совместить веру в ваше происхождение от Христа с возможностью некоего божественного вмешательства, которое осуществляется через вас?
— Чудо, доктор, — это… Вот представьте себе, принял человек крещение в стоячей воде. Он знает, что в ней нет ни хлора, ни электролиза, ни активного кислорода, но если крещение для него важнее, чем страх перед микробами, у него меньше шансов подцепить какую-нибудь заразу.
— Я что-то не понял.
— Ясное дело, это же притча.
— Объясните мне.
— Нет уж, сами.
— Вы хотите сказать, что нет божественной силы, а есть сила веры.
— Возьмите стигматиков, доктор. Людей, у которых кровь течет, как из ран у Христа на кресте. Без туфты, это доказано. И все-таки это обман.
— Как это?
— Кровь-то течет не там, где надо. Всегда из ладоней. А хирурги говорят, что так прибить человека гвоздями невозможно: кожа порвется. И на Плащанице хорошо видно, где были раны, — на запястьях.
— Что, по-вашему, из этого следует?
— Иисус вообще ни при чем, это человек воображает себя им и раны сам себе в голове своей наносит такие, какие видит в церквах на распятиях. Никакая это не вера, а самовнушение. Вы доказали мне, что я вроде как отросток Иисуса — вот я и делаю то же, что делал он. Даже если он не сын Бога — я делаю то, что ему приписывают. И от этого во мне пробудилась сила, которая, может быть, есть у всех, сила, способная воздействовать на человеческие клетки и на шестеренки механизмов.
— Уже половина первого, вы не проголодались?
— Мы закончили?
— На сегодня да. Мы продолжим, когда захотите. Как вы себя чувствуете?
— Лучше.
— Почему? Потому что я вам верю?
— Нет, наоборот. Потому что не притворяетесь.
— У меня нет никакого личного мнения, Джимми. Я для вас — лишь эхо, вы сами и только вы можете о себе судить. Вы никогда не узнаете, исповедую ли я какую-нибудь религию, не узнаете, во что я верю, что думаю.
— Сколько я вам должен?
— Все оплачено Белым домом. Как и ваше проживание.
— Проживание?
— Ваш номер 4107, в конце коридора. Вид оттуда лучше, Эссекс-Хаус не заслоняет Центральный парк.
— Постойте… вы хотите сказать, что для меня сняли комнату здесь, в пятизвезднике?
— Мне показалось, вам нравится этот район, я не ошибся? Как бы то ни было, вы теперь безработный и не сможете оплачивать вашу квартиру.
— Мое увольнение устроил Белый дом?
— Назовем это Провидением. Кстати, это единственный отель на Манхэттене с бассейном на крыше. Но если вы вдруг сочтете, что комфорт тормозит ваше развитие, так сказать, в сторону Христа, мы немедленно переселим вас в меблирашку в Бронксе.