— Благодаря мне?
— Он добился успеха: вы родились, но дальнейшее… Он сам позвал меня. Когда он рассказал мне о вас, я был, конечно, потрясен до глубины души, ваше появление на свет возмутило меня как насилие над волей Господа… Но я не мог отказаться — ради вас. Я не имел права оставить дитя в руках ученых, не пробудив в нем душу и слово Божье… Я старался дать вам все тепло, какое только мог, чтобы скрасить вашу жизнь в неволе, хотя вас она как будто не тяготила, впрочем…
Остановившись, я заглядываю ему в глаза.
— Каким я был в детстве?
Он опускает голову, мнется, гоняет ногой камешек в траве.
— Тихим. Очень тихим. С невыносимым взглядом. Ваши глаза судили молча, ведали, не зная, все безропотно принимали заранее…
— Я был крещен?
— Да, разумеется. И обрезан на восьмой день, точно по святому Луке. Ты принял все таинства, и ни одно не было лишним в твоем случае: бар-мицва, первое причастие…
— Я творил чудеса?
Он поднимает глаза. Я вижу в них колебание, смущение, уклончивость, но искренность все же берет верх.
— Мы с тобой, — начинает он нерешительно, — однажды проделали опыт. Мы сидели в саду Исследовательского центра, я читал тебе об исцелении слепого в купальне Силоам, и вдруг у меня прихватило колено. Я не мог подняться. Со мной это случалось иногда. Осколок снаряда остался там после Вьетнама. Ты, под впечатлением от Евангелия, спросил меня: «А я тоже могу исцелить тебя от недуга?» Я посмотрел на тебя и ответил: «Как знать». Тогда ты зажмурился, положил ладошки на мое колено, держал их долго — и у тебя получилось, Джимми. Тебе было четыре с половиной года. С тех пор я никогда больше не чувствовал ни малейшей боли в суставе. И даже следа осколка не видно на моих рентгеновских снимках.
Я вглядываюсь в глубину его глаз. Нет, никаких воспоминаний о близости с этим человеком. Только одна фраза навеяла мне что-то. Я вполголоса повторяю ее: «Как знать», и она пробуждает странный отклик в душе, это словно кредо, многократно воспроизводимое перед зеркалом в борьбе с сомнением и уверенностью одновременно.
— Я, во всяком случае, Джимми, с того дня знаю точно. И что ты хотел исцелить смоковницу, меня совсем не удивило. Покажи мне ее.
— Это клен.
— А в Библии смоковница. Еще совсем крошкой ты разобиделся на Иисуса за то, что он поступил с ней несправедливо, все твердил, что ты ему покажешь. Во дворе стоял столб с баскетбольной корзиной, ты обнимал его ручонками и говорил: «Благословляю тебя. Оживи, зазеленей, расцвети!»
С минуту я выдерживаю его взгляд, потом отворачиваюсь и иду дальше. Миновав террасу над Вифездой, поворачиваю налево.
— Я хочу встретиться с Филипом Сандерсеном.
— Он этого не хочет, Джимми. Он очень стар, немощен и при этом безмерно самолюбив. Ему будет неприятно, если ты увидишь, каким он стал. Он хочет, чтобы ты сохранил… как бы это сказать… сублимированный образ человека, сотворившего тебя из крови Иисуса.
Я сворачиваю с дороги. Мы идем под деревьями к той самой полянке. Гремит гром, последние гуляющие торопятся к Пятой авеню.
— А мать, которая меня выносила?
— Я ее не знал. Молодая девушка, из армии, два года была в коме. Она умерла после твоего рождения.
Он поднимает воротник плаща. Первые капли разбиваются о гладь пруда, где покачивается маленький забытый парусник.
— Джимми, я догадываюсь, через что ты прошел с четверга… Мне тоже было нелегко все эти годы молчать и лишь молиться за тебя, не зная, что с тобой сталось, будучи не в силах ничем тебе помочь…
Я ничего не отвечаю, нутром ощутив печальную кротость этого человека, всю жизнь хранившего тайну, которая сжигала его медленным огнем. Спрашиваю, что же он посоветует мне теперь. Он вздыхает так, что сомнение во мне растет.
— Что сказать тебе, Джимми? С одной стороны, мы не имеем права скрывать твое существование от людей, а с другой — мир еще не готов… Ты возразишь мне: готов он никогда не будет. Но это тебе лучше знать, для этого ты и рожден. Сколь много ты готов принять на себя и с какой целью…
— Я не хочу, чтобы мною манипулировала церковь.
— Тебе не понравился епископ Гивенс, я это видел, и я тебя понимаю. Но не забывай: все они тебя испытывают. Наблюдают твои реакции, сравнивают, как бы примеряют на Иисуса. Вспомни его нападки на церковных сановников… Этот епископ тебя провоцировал — у него были на то свои причины. Теперь, если он тебе очень не нравится, все в твоих руках.
— Я же его не изменю.
— Но можешь потребовать его заменить. Пусть к вам приставят другого богослова, не столь фанатично настроенного. Просит ведь не кто-нибудь, а президент США, Джимми: ты получишь все, что пожелаешь.
Я улыбаюсь: надо же, о такой перспективе я еще не задумывался.
— То есть это вроде как кастинг? И выбираю я?
— Разумеется. При поддержке Куппермана, который теперь ест у тебя с руки, так ты ему польстил, проблем не будет.
— Вас-то я, во всяком случае, оставлю.
— Это вряд ли.
Он отворачивается, сцепив руки за спиной.
— Мое место при Филипе. Я веду все его дела, руковожу его фондом… Я улетаю сегодня же. Он тревожится, хочет поскорее услышать, сильно ли ты изменился с тех пор, как узнал…
— Святой отец!
Он останавливается одновременно со мной, смотрит в направлении моего взгляда. Я приближаюсь, сам не свой от изумления, задираю голову, прикрываю рукой глаза от дождевых капель. Медленно обхожу дерево, рассматриваю ветку, что пониже.
— Это он? — спрашивает, подходя, священник.
— Смотрите! У него почки!
Я приваливаюсь к коре, изо всех сил обнимаю воскресший ствол. Наконец-то я получил доказательство, настоящее доказательство.
— Подожди, Джимми… Ты абсолютно уверен, что это то самое дерево?
Я показываю ему прибитую к стволу табличку, полоску красной краски, подтверждающую приговор, сухие листья под нашими ногами.
— А эти почки — их не было?
— Клянусь вам! Ну ладно, не клянусь, но поручиться могу.
Он с хрустом отламывает веточку, смотрит, выступил ли сок, озадаченно качает головой.
— Да ведь сейчас июль, святой отец! Вы видели когда-нибудь, чтобы клен давал почки в июле?
— Тсс! — шипит он, кивая на проходящего мужчину с тачкой.
Я кидаюсь к садовнику, хватаю его за руку, тащу: мол, идите посмотрите! Садовник, щуплый хмурый индеец, вяло отбрыкивается. Я тычу его носом в ветку, он щурит глаза, давит в пальцах зеленый побег и недоуменно разводит руками.
— Вы же знаете это дерево — оно было мертвое!
— Верно, ему вроде лучше, — отвечает он как нечто само собой разумеющееся, и мне это бальзам на сердце.