Мальчишки косятся на меня раздраженно, отрываются друг от друга. Я останавливаюсь, успокаиваю их улыбкой: я не на них смотрю — на дерево. Говорю, что они могут вырезать свои инициалы на стволе — ему будет приятно. Они подбирают свои вещички и отваливают.
Я обнимаю клен, утыкаюсь носом в кору, вдыхаю — она пахнет дождем и нагретым сахаром. Теперь я прошу его о помощи. Я хочу еще чуда. Я должен по крайней мере испытать судьбу, выбить этот клин, перестать защищаться, сложив лапки. Сегодня я наберусь мужества все узнать, простить, проститься, бросить последний взгляд.
Спринтерским рывком я возвращаюсь к отелю, ныряю в лимузин и командую, прежде чем шофер успевает сложить свою газету:
— 64-я Ист, дом 184, пожалуйста.
Он включает зажигание, предлагает мне сесть на заднее сиденье. Я оглядываюсь на тонированное стекло, скрывающее салон-бар, в котором «волхвы» перевернули мою жизнь не далее как в четверг утром. Говорю, что лучше останусь на переднем: можно будет поболтать. И я с интересом слушаю его всю дорогу, чтобы ни о чем не думать, ничего не бояться, ни на что не надеяться, ничего не загадывать.
Между Лексингтонскими стройками и шумной Третьей авеню 64-я улица выглядит провинциальной: узкая, тихая, зеленая, ветви акаций смыкаются над проезжей частью. Педро тормозит у дома 184. Я запомнил его имя, больше, правда, ничего. Сейчас он рассказывает, как воевал в Ираке, как уже после войны гибли один за другим его однополчане, не успев побыть американскими гражданами. Я киваю, неотрывно глядя на угол четвертого этажа. Шторы приспущены, надутая сквозняком занавеска трепещет в окне гостиной. Точно так же было, когда я приходил сюда в последний раз.
А Педро уже живописует, как президент Буш на День Благодарения прилетел в Багдад, чтобы съесть индейку со своими доблестными воинами, а в газетах писали, будто он с семьей в Кемп-Дэвиде; как полк, вытянувшись во фрунт, встречал вертолет и как были разочарованы солдаты, надеявшиеся, что к ним пожалует Мадонна. И дальше — как он вернулся в Штаты, как мучился бессонницей, как умер его пес, а жена завела любовника.
— Поезжайте!
Он трогает с места, не закончив предложения. Из подъезда вышла Эмма. Я вытягиваю шею, чтобы рассмотреть ее. Она поглядывает на часы, нервно озирается. На ней длинное бледно-голубое платье, волосы убраны под шляпку, на голом плече висит крошечная сумочка из жемчужных бусин. Она такая же, как полгода назад. Я изменился за двоих.
— Езжайте вокруг квартала, Педро, пожалуйста.
С бешено бьющимся сердцем я концентрирую все мысли на видении, скрывшемся за углом улицы. Шофер умолкает, чтобы не мешать мне. На следующем перекрестке я прошу, чтобы он еще раз проехал мимо дома 184, медленно, будто бы ищет, где припарковаться. Он беспрекословно повинуется. Нас обгоняет, просигналив, такси. Эмма сходит с тротуара, машет ему — какое там, машина только прибавляет скорость. Она с досадой топает каблучком по решетке водостока.
— Еще круг, — говорю я.
— Красивая женщина, — одобрительно замечает Педро, считая меня почти другом, после того как излил мне душу.
Он сворачивает на Третью авеню, и тут я прошу его остановиться. Позади резко тормозит желтая «Тойота», следующая за нами от самого отеля.
— Пересаживайтесь назад, за руль сяду я.
Он поворачивается ко мне, растерянно моргает.
— Когда мы подъедем к ней, я остановлюсь, вы выйдете и скажете ей, что идете в бар напротив и что лимузин оплачен до вечера: шофер может ее подбросить, если она хочет. Я отвезу ее и вернусь.
— Но… я не имею права оставлять вас одного, сэр.
— Я все беру на себя. Да и желтая «Тойота» будет при мне. Я ненадолго, но это очень важно, Педро. Сегодня я последний день свободный человек.
Он смотрит на меня чуть не со слезами на глазах и перебирается назад. Я сажусь за руль, мчусь на всех парах по 63-й улице, торможу у светофора, зеленый не загорается, время тянется бесконечно. Выруливаю наконец на Парк-авеню, сворачиваю на 64-ю, молясь про себя, чтобы Эмма не успела укатить в такси. Нет, она все там же, топчется на краю тротуара, грызет ноготь. Останавливаюсь во втором ряду напротив бара. Педро выходит. Он ослабил узел своего черного галстука, чтобы иметь не такой лакейский вид. Я вижу, как он будто бы замечает Эмму, предлагает ей воспользоваться лимузином, мол, остался еще целый час, а у него деловая встреча здесь, в баре. Играет он бездарно, но она так спешит, что, наскоро поблагодарив, ныряет на заднее сиденье.
— Церковь святого Михаила, — отрывисто бросает она мне, — угол 86-й Ист и Йорк-авеню.
Ссутулившись, втянув голову в плечи — хоть я и за тонированным стеклом, — еду в сторону Ист-Ривер. Надеюсь, хоть не на ее собственную свадьбу я ее везу… Я жалко улыбаюсь этой мысли, и на сердце почему-то вдруг теплеет. Жизнь продолжается без меня, и это хорошо. Главное сейчас — услышать в последний раз ее голос из динамика на приборном щитке. Уйти с миром, принять наконец наш разрыв как данность, только одним глазком взглянуть на ее жизнь без меня и пожелать ей заслуженного счастья. Не оставлять за собой ни обид, ни сожалений, ни тщетных надежд.
— Да, Синди, это Эмма, я получила твое сообщение. Нет, не сегодня, я же говорила, я не могу. Что? Да нет, но ведь сегодня суббота. У меня дела… Послушай, только не начинай опять! Клянусь тебе, ни на какой другой журнал я не работаю! И откуда, по-твоему, я бы взяла время писать куда-то еще под псевдонимом? Просто у меня личные проблемы. Почему это «с мужиком»? Нет, тут все прекрасно, и нечего хихикать, это вообще тебя не… Ладно, хорошо, жду.
Шелестит в динамике ее вздох. Я прибавляю громкость, жадно ловлю щелчок зажигалки, прерывисто-свистящий выдох — так она всегда расслабляется после первой затяжки. В зеркальце мне видна только тень за тонированным стеклом, но я столько раз прокручивал в голове ее движения, с тех пор как мы расстались, что знаю их наизусть.
— Да-да, я слушаю.
Горло перехватывает от ее нервного голоса. Судя по всему, у нее так ничего и не изменилось. Проблемы в редакции, авралы перед сдачей номеров и мужчины ее жизни, отвлекающие от работы… Я кручу ручки кондиционера, пытаюсь разладить систему вентиляции, чтобы вдохнуть у себя на переднем сиденье ее воздух. И мне это удается, циркуляция приносит слабый запах ее духов — амбровый, цветочный, льдистый. Я закрываю глаза. Сзади гудят, и этот звук возвращает меня к действительности: нельзя спать за рулем.
— Какой рецепт? Ты еще и роешься в моем столе? Говорю тебе, я прекрасно себя чувствую! У Тома депрессия, и я попросила выписать мне транквилизаторы, чтобы никто об этом не знал, вот и все: ему светит место в прокуратуре, сама понимаешь, его досье должно быть чистым… Ну конечно, я тебе доверяю, не в этом дело! Послушай, Синди, я предложила тебе одиннадцать тем для сентябрьского номера, его сдавать через неделю, а ты мне еще ничего не заказала… Гнусно так со мной поступать только потому, что я сказала тебе «нет»! Прекрати, я не обвиняю тебя в домогательствах, плевать мне на это, мне нужна моя работа, и я буду помалкивать, ты это знаешь, так что кончай, черт возьми, свои фокусы! Можешь перетрахать хоть всю редакцию, но будь ты человеком! Я тебя прошу, унижаюсь, чего тебе еще надо? Конечно, я разослала резюме! Если бы меня пригласило другое издание, думаешь, я стала бы перед тобой пресмыкаться? Закажи мне тему, черт тебя дери! Ладно, хорошо, в восемь у тебя. Вы не могли бы побыстрее? — срывается она на крик, наклоняясь к стеклянной перегородке и не замечая микрофона в подлокотнике.