Пошел снег. За одни сутки все вокруг побелело, озеро затянулось льдом. Взамен гребли меня поставили на лыжи. Мы с пресс-атташе прокладывали лыжню по свежей пороше у обрыва. Он любовался окутанной туманом долиной под снежными хлопьями, не забывая об уроках протокола: как я должен расшаркиваться, как кланяться, какая разница между преосвященством, высокопреосвященством и святейшеством. Я бросил в него снежком. Он надулся: мол, не подобает вам… Я напомнил ему, мол, в Библии семьсот раз повторяется, что уныние — грех. Он открыл рот, чтобы ответить, выплюнул набившийся туда снег и, нагнувшись, запулил в меня снежком в отместку.
Тут зазвонил его телефон. Он сразу посерьезнел, потом улыбнулся и попросил извинить его: ему звонит друг из Афин. Меня бросило в дрожь: неужели это знак? В шале не было связи для личных нужд, я впервые услышал телефонный звонок — и звонили из Греции. Сколько уже я не вспоминал о миссис Неспулос? Не знал даже, жива ли она. Теперь сухонькая фигурка состарившейся девочки так и стояла у меня перед глазами; я вспоминал упоительные часы за романами, которые открыла мне она, ничего не ожидая взамен, — ничего для себя, просто ради удовольствия разделить радость чтения, веселый смех или грустинку, увидеть в глазах молодого мужчины героев, взволновавших ее на бумаге…
Закончив разговор, Фрэнк Апалакис сказал, что начинается метель и нам лучше вернуться. Я толкнул его в снег, отобрал телефон, ключи от машины и скатился на лыжах вниз по склону. Ветер уносил его крики, ему, астматику с цыплячьими ногами, было за мной не угнаться, и я спокойно добрался до гаража. «Хаммер Н4» мигом домчался до ворот, которые сами распахнулись, пока я разбирался в электронике, приветствуя миганием фар закоченевших охранников, вытянувшихся в струнку перед машиной.
Я подключился на четверть часа к поисковику международного справочника и покатил сквозь снегопад, будя одного за другим всех Неспулосов в Греции. На пятнадцатом «извините» ответил ее голос. Радостный, ласковый — она даже не удивилась, услышав меня. Операции на сердце прошли более-менее успешно, ее выписали из больницы раньше, чем планировалось, и она уехала к могиле мужа, на Патмос; там солнечно, море спокойное, и все прекрасно.
— А как вы поживаете, Джимми?
— Хорошо.
— Что-то мне так не кажется. С бассейном что-нибудь?
— Я теперь безработный.
— Ну да я все равно не вернусь в Гринвич. Приезжайте ко мне. Здесь есть сад, совсем маленький, но бассейн устроить можно. Я закажу вам два билета на «Олимпик Эйрвейз», увидеть Эмму тоже буду очень рада.
Я ехал все быстрее и быстрее, подпрыгивая на сугробах, сшибая невидимые под снегом изгороди.
— Мне так этого не хватает, хочется, чтобы рядом была любовь. Я очень люблю мужа и его вторую супругу, но пока не пришло время лечь с ними в склеп… Не в сезон здесь одни старики. А вы поженились?
От волнения я не смог солгать. Хрустнул кустик под буфером.
— Спасибо, миссис Неспулос, но я… Я только хотел узнать, как вы.
— Очень мило. Мне пришли делать укол, целую вас.
Я остановился на окраине поселка. Включил фары, чтобы фэбээровцы могли засечь меня в тумане, и стал ждать. Меня всего перевернуло: оказывается, тот, другой «я» все еще жил вдвоем в памяти влюбленной в любовь старушки. Тот, другой, настоящий Джимми. Которого больше не было. Снег мало-помалу засыпал машину. Я выключил двигатель — хотелось тишины — и совсем не чувствовал холода. Я свободен. У меня есть армейский внедорожник, на нем я прорвусь сквозь любое оцепление, бак полон, стекла бронированные. Но зачем это мне? Нет больше прошлого, чтобы к нему вернуться, и будущего, кроме того, к которому меня готовят, тоже нет. Меня достала жизнь взаперти вдали от мира, но свободы я уже не хочу. У меня осталась только вера, да и ее я вот-вот утрачу.
Прошло двадцать минут, никто так и не появился. Я развернулся и поехал назад.
Фрэнк Апалакис ждал меня у камина. Он сказал, что простудился, но все равно было очень весело. Остальные обсуждали метеосводку. Диетолог беспокоился за воздушное сообщение: мне каждый день нужны свежие овощи.
Я положил телефон и ключи от машины на стол и поднялся в свою комнату.
Я потерял сон. Ворочаюсь с боку на бок, прислушиваясь к дыханию Ким за деревянной перегородкой. А ведь я уже привык безболезненно жить с ней бок о бок, меня больше не трогали ее присутствие, ее запах, воспоминания о ее теле. Я рассказал ей про Эмму, когда мы приехали сюда, — рассказал, чтобы это было для нее не просто строчкой в полицейском досье, отдал нашу историю ей на хранение, вывернул сердце, вроде как выворачивают карманы, когда идут в тюремную камеру. И теперь две женщины, что-то значившие в моей жизни, соединились в одну: если единица плюс любовь равно Богу, то в моей задачке, думал я, в ответе выйдет ноль.
Прошли недели, со временем я научился преобразовывать сексуальные позывы в духовные импульсы, направлять на молитву трепет восставшей плоти и больше не занимался самоудовлетворением. Но теперь я опять бессилен обуздать своего дружка. Не помогают и упражнения, которым учил меня наставник. Тантрическая визуализация потоков энергии от пальцев ног к мозгу больше не закрывает мои чакры. И Ким, наверно, это почувствовала, а наши комнаты рядом.
Однажды ночью, когда я наконец уснул, измотав себя повторением каббалистических цифровых кодов, меня разбудил запах ее духов. Она стояла передо мной на коленях, голая. И плакала. Я привстал на своем монашеском ложе. Она обняла мои ноги, омочила их слезами, отерла своими волосами и все повторяла: «Прости, прости». Я отстранил ее, как мог мягко. Сказал, что грехи ей отпускаются. Но она не унималась, стала целовать косточки на щиколотках, щекотать пальцы кончиком языка. Я отпрянул от нее, лег и натянул на себя простыню. Тогда она раздвинула ноги, коснулась пальцами естества между ними, потом потянулась погладить мое лицо.
— Перестань, Ким.
Она жарко зашептала:
— Я твоя блудница, за любовь прощенная.
— Которая? Из Луки, та, что выказывает больше всех любви, потому что и грехов на ней больше? Или ты из Матфея, Марка и Иоанна, заранее пришла помазать меня для погребения?
Руки ее замерли, она посмотрела мне в лицо, вскочила.
— Да пошел ты!
И выбежала, хлопнув дверью.
С тех пор ночь за ночью я лежу с открытыми глазами, молюсь, каюсь и хочу искупить свою вину. Нет, не желание заняться любовью мучит меня и не мысль о том, что она, там, за стеной, все еще меня хочет. Мне совестно и стыдно, что я отгораживаюсь, прячусь, избегаю малейшего контакта с ней и днем, и ночью из страха разбудить плоть — разбудить в себе Эмму. Стыдно, что я унижаю Ким, заставляя быть рядом и игнорируя ее присутствие, — ведь я превратил ее в этакого «учебного врага», попросту боксерскую грушу. Меня мучит сознание зла, которое я творю, чтобы стать ей безразличным. Искушение добром, которое я мог бы ей сделать.
Бадди Купперман все реже выходит из своей комнаты. Я зашел туда как-то раз, когда он уехал в долину купить табаку. Горы исписанных листков громоздились на трех столах вокруг компьютера, десятки разноцветных стикеров колыхались на кедровых стенах. Это была моя жизнь. Мои реакции и раздумья, мое происхождение, прошлое и будущее, все вперемешку. Мои слова, записанные вживую, хроника моего духовного становления, поиски, гипотезы, возможные сюжетные повороты, варианты развязки…