Я исповедовался в первый же день. Отец-настоятель отпустил мне грехи с традиционной речью о спасении души, которая закончилась уверением, что Бог всегда узнает своих. В том-то и загвоздка. Спустя неделю после того, как мы пожили бок о бок, делили молитву, труд, трапезы и пели в один голос, я спросил его, тоже на исповеди, верит ли он, положа руку на сердце, что я — Мессия.
— Слышите ли вы, как говорит в вас Святой Дух, Джимми?
— Нет.
— Тогда пусть решает папа. Он один может распознать перст Божий.
— Потому что церковь — жена Христа, а он при ней вроде дуэньи?
— Потому что он непогрешим.
Я не стал спорить с ним об этом догмате. За несколько дней братства, хорала и уборки позднего винограда я понял-таки, что вера — не вопрос культуры и все, что я знаю о мировых религиях, не имеет веса перед Богом. Но насчет непогрешимости папы — нет уж, извините, мне смешно. Это же наследник святого Петра, того, кто трижды предал Иисуса, боясь, как бы его не арестовали с ним заодно. Потому Иисус его и выбрал, знал, что делает: чтобы построить Церковь, нужен хотя бы минимум изворотливости и осторожности, дипломатии то бишь.
— Они уже совещаются, я чувствую, — сам себя убеждает пресс-атташе, протягивая мне мятный леденец, как будто инвеститура зависит от свежести моего дыхания.
В десятый раз он разглаживает на мне дарнелл-пуловскую куртку, которую я надел, чтобы положить конец спорам: одни хотели облачить меня в костюм с галстуком, другие — в льняной хитон.
— Досье настолько красноречиво, что беседовать с нами нет необходимости, — добавляет он, не в силах остановиться. — Вот увидите, они пригласят нас, чтобы сразу сообщить результаты голосования.
— Вы все-таки не на присуждении «Оскара», — сухо напоминает ему епископ Гивенс.
Наставник встревоженно щупает мой пульс: чего доброго, нарастающее между ними напряжение подействует на меня. Облегченно вздохнув, он говорит, что все в порядке, и радуется, что я так хорошо усвоил уроки дзен, — хотя как раз моего хладнокровия ему стоило бы опасаться.
Доктор Энтридж закрывает журнал и тут же начинает читать сначала.
Без десяти десять приподнимается ручка двустворчатой дубовой двери, и створки бесшумно распахиваются. Высокий сухопарый человек в сутане, такой длинной, что полы волочатся наподобие шлейфа, медленно, шаркающей походкой идет к нам, останавливается передо мной и, поклонившись, просит следовать за ним. Епископ Гивенс твердой рукой удерживает вскочившего было пресс-атташе и протягивает мне свой чемоданчик. Я качаю головой: не в прислуги нанимаюсь, чтобы представлять рекомендации.
Иду, сцепив за спиной руки, — кроссовки поскрипывают на мраморных плитах с золотым ободком, — в дверях оборачиваюсь. Четверка смотрит на меня во все глаза, безмолвно подбадривая. Следую за сухопарым коридорами, внутренними галереями, через пустые музейные залы. Наконец мы попадаем в другой холл, еще холоднее первого; мой провожатый просит меня присесть и куда-то уходит.
Я озираюсь. Здесь только одно сиденье — доска наподобие лавки, выступающая из резной перегородки черного дерева под большим тусклым зеркалом. А может, это зеркальное стекло, из-за которого за мной наблюдает высокая комиссия. Надо выглядеть естественно; я закрываю глаза и, прислонившись спиной к перегородке, забываюсь в молитве, как учили меня монахи: из точки в мозгу концентрирую энергию, направляя ее на служение ближним. Ни о чем не прошу и ничего не дарую. Я только излучаю, на все остальное воля Всевышнего. Я всего лишь канал и не направляю свое течение.
Не знаю, сколько прошло времени. Скрипнула дверь — выходит сухопарый. В руках у него толстая картонная папка. Он подает ее мне — это мое досье с шапкой Белого дома и нетронутой восковой печатью. Сверху приколотый скрепкой конверт: «Его преосвященству епископу Гивенсу». Секретарь Конгрегации по вопросам канонизации святых смотрит на меня долгим взглядом, то ли сочувственно, то ли почтительно.
Провожая меня обратно в зал, где томится в ожидании мой эскорт, он протягивает мне визитную карточку, его слова звучат тихим шелестом, напоминающим шуршание сутаны на мраморных плитах:
— Его высокопреосвященство желал бы встретиться с вами лично. Я раньше был его секретарем: он велел мне вам передать, что ждет вас в полдень.
На карточке написано рельефными буквами:
Дамиано, кардинал Фабиани
Кастель-деи-Фьори
Остия
Увидев меня в дверях с досье под мышкой, епископ вскакивает как ошпаренный. Лицо его вытягивается еще сильней, когда он, вскрыв письмо, пробегает его глазами.
— Это немыслимо! — вырывается у него.
Скрипнув зубами, он злобно глядит на посредника, который стоит в дверном проеме — ладони лодочкой, глаза долу — и ждет, когда мы очистим помещение.
— Я требую аудиенции! От имени президента Соединенных Штатов!
Движением ресниц папский секретарь указывает на карточку в моих руках. Гивенс выхватывает ее у меня. Вздрагивает, меняется в лице и ахает, внезапно просияв:
— Боже мой! Он еще жив!
Сжимая дрожащими пальцами картонный квадратик, епископ оборачивается, спеша поднять боевой дух команды, убитой письмом, которое переходит из рук в руки. Я уже прочел его и улыбаюсь про себя. Убедитесь, кто сомневался: Ватикан по-прежнему достойный наследник святого Петра.
Тоном столь же ободряющим, сколь и категоричным епископ перечеркивает нанесенное Вашингтону оскорбление:
— Классический прием: курия отклоняет прошение, после чего передает его на рассмотрение непререкаемому авторитету, чье личное ходатайство и определит окончательный вердикт комиссии, воздержавшейся от решения в первой инстанции.
— А что за птица этот кардинал Фабиани? — фыркает Энтридж с ноткой ревности к святым отцам, которые, оказывается, умеют пудрить мозги еще почище психиатров.
— Бывший хранитель тайных архивов библиотеки Ватикана, почетный член папской Академии наук, почетный председатель Священной Коллегии, — отвечает его преосвященство уважительно, но мне кажется, будто он перечисляет достоинства лошади, на которую ставит. — Официальной должности он сейчас не занимает, но ничего не делается без его участия: трех пап он посадил на престол и сейчас готовит четвертого. Если он нас поддержит, дело в шляпе!
Его настрой передался остальным, и оптимизма хватило на всю дорогу. В Остии, римском предместье, наши два такси остановились у Кастель-деи-Фьори. Это оказался хоспис, иначе говоря, богадельня.
— Фабиани, палата 312, — сказала девушка на ресепшне, глядя на экран. — Посещения разрешены, но не больше одного человека. Это на третьем этаже, сейчас я позвоню.
Я выхожу из лифта и оказываюсь перед решеткой, запертой на два замка. По коридору бодрым шагом спешит монашка, открывает мне.
— Не утомляйте его, ему почти сто лет, через две недели отпразднуем. Только бы он дожил, ох уж эти холода…