Черил бросила сумку на заднее сиденье классической двухдверной «субару», потом обошла машину и села за руль. Двигатель завелся сразу же, дай ему бог здоровья. За ней пикап закончил чистить стоянку, вывернул здоровенные колеса к дороге, громко рыча, когда она приготовилась выезжать задним ходом. Она пропустила его, подождала, пока он проедет мимо прочь из ее жизни, включила радио и вскоре оказалась на заснеженной сельской дороге, ведущей домой.
Снова повалили белые хлопья. «Ну и зима выдалась, — подумала Черил. — Ну хватит уже сыпать-то!»
Но метель только усиливалась, сокращая видимость. Дворники смахивали с ветрового стекла снег в такт Гвен Стефани, поющей «Это моя жизнь», Черил подпевала — не громко, как в караоке, а просто бездумным аккомпанементом собственным попыткам разглядеть чего-нибудь в густеющем снегопаде.
Впереди показались чьи-то хвостовые огни.
«Отлично, — подумала она. — Приценяюсь сзади и проеду через эту кашу за ним…»
Но тут она пригляделась и увидела, что это все тот же снегоочиститель, к которому цепляться не хочется. Он сейчас чистил правую обочину, и в таком снегопаде его может быть трудно объехать.
Она осторожно приблизилась к здоровенной машине, решила, что места слева хватит и свернула на встречную полосу, чуть прибавив скорость.
Но только она начала обходить снегоочиститель, как этот динозавр подался в ее сторону — может быть, водитель ее не увидел! И в этот момент запаниковала не только она, но, кажется, и ее машина, налетев на скользкий участок. Черил потеряла управление, и «субару» влепилась в борт снегоочистителя.
Ее отбросило в сторону, как на бильярде, и снова она вела машину, но уже не по дороге — колеса продирали снежную насыпь и вдруг резко остановились, налетев на сугроб. С шумом сработала подушка безопасности.
Оглушенная, но в сознании, Черил едва заметила устроенную ею вьюгу в миниатюре, когда снег уже осел, еще не поняв, что ее засыпало в машине до самых окон. Тяжело дыша, она выглянула из окна пассажирской дверцы, увидела, что снегоочиститель остановился и водитель его спускается из кабины. Он затопал к ней по глубокому снегу — силуэт, движущийся на белом и сквозь белое.
У ее спасителя было что-то переброшено через руку — вроде темного сложенного брезента. Довольно высокий, он был одет в холщовую куртку, черные джинсы и зимние сапоги. Волосы длинные, прямые и черные, черты бесстрастного лица угловатые, как у апача. Оказавшись у окна пассажирской дверцы, он наклонился посмотреть на Черил.
Подушка безопасности уже спустила, и Черил окликнула этого человека через окно:
— Эй, привет! До чего ж я рада вас видеть! Вроде бы все в порядке…
Но он почему-то отодвинулся от окна, и… что за черт? — прыгнул на капот «субару» и тяжело протопал по металлу, сминая его, оставляя вмятины… Он что, с ума сошел?
Он спрыгнул со стороны водителя, и мелькнули его голые руки — в такую погоду без перчаток? Виден был большой порез на правой руке, и обе руки в волдырях, густо-густо…
Это у нее галлюцинации? Она бредит?
Его лицо оказалось у ее окна, смотрело прямо на нее с жутким непонятным выражением, налитыми кровью безумными глазами. Темные прямые волосы рассыпались по плечам.
«Распутин», — подумала она.
Когда разбилось окно, она закричала, но никто ее не услышал. Она кричала и отбивалась, но никто не видел. Снег валил стеной, и не было дураков выезжать в такую погоду. Никто не слышал ни криков, ни работающего на холостом ходу мотора снегоочистителя, никто не видел, как возвращается водитель к своей машине, волоча за собой что-то.
Черный брезент.
В который что-то было завернуто.
Точно формы и размера Черил Каннингэм.
Фокс Малдер сидел в постели без рубашки.
Рядом с ним в розовато-лиловой шелковой пижаме лежала, отвернувшись, Дана Скалли, но он знал, что глаза у нее открыты. Когда она пришла из больницы, он заметил, что дневные эмоции она принесла с собой. Но не стал допытываться — пусть сперва сама с ними разберется.
Вечер перешел в ночь, и в темноте спальни он ясно чувствовал, что она пока так и не разобралась. Он должен был что-то сказать, попытаться помочь.
И он сказал ласково:
— Я чувствую, как у тебя мысли ворочаются.
Она ответила, не поворачиваясь:
— Прости, не могу уснуть.
— Может, я могу тебе помочь? Ну хоть чем-то?
Она повернулась к нему, улыбаясь. Волосы ее были в беспорядке и улыбка тоже.
— Только чем-то?
Он погладил ее по волосам:
— В чем дело?
— Ни в чем, все в порядке.
— Скалли…
Она вздохнула:
— У меня есть пациент, мальчик с редким заболеванием мозга. И он очень, очень болен.
Он слегка прищурился:
— И ты это уже не первый день в себе носишь? Отчего же не сказала мне раньше?
Она медленно покачала головой:
— Я думала, что владею ситуацией. Думала, что… еще что-то можно будет сделать.
— А оказалось, что нет?
Она приподнялась на локте:
— Есть кое-какие радикальные средства… но о них почему-то никто не хочет даже говорить. Даже эксперты говорят, что ничего нельзя сделать.
— Ничего?
— Ничего, только дать ему умереть. А мне это почему-то не кажется приемлемым вариантом.
Он слегка улыбнулся:
— Мне тоже.
— Ну и вот… — Она дернула плечом. — Вот я и лежу здесь, проклиная Бога за его жестокость.
— Вот как? Думаешь, Богу от этого хуже спится?
Скалли глядела мимо Малдера, в темноту.
— Зачем приводить ребенка в этот мир, чтобы он только страдал? Не понимаю, в чем дело, но какую-то чувствую… связь с этим мальчиком. У него такая чудесная, такая щедрая душа.
Малдер кивнул:
— Сколько ему лет?
— Шесть. Почти семь.
Он видел в ее лице страдание и понимал, откуда оно взялось. Почему на самом деле она страдает. Должен ли он сказать ей?
— Малдер?
— Да?
— Ты думаешь, это из-за Вильяма.
Их сын, Вильям. В очень опасные, страшные времена, когда им с Малдером пришлось разлучиться, их ребенка отдали на усыновление. Как бы ни жаль им было сейчас, обратного пути не было.
Малдер сказал очень бережно:
— Я думаю, что наш сын оставил в каждом из нас пустоту, которую уже ничем не заполнить.