В результате конь по имени Ирис де Самбр провел войну 1914–1918 годов на чердаке ресторана в Рубе: копыта ради конспирации обмотали шерстяными тряпками. Каждую ночь Норбер сводил Ирис по лестнице и прогуливал его в ближайшем парке.
Соратники Гортензии достали Норберу немецкую форму, и он мог, столкнувшись с патрулем, заявить, что выгуливает лошадь своего командира.
— Потерпи малость, Ирис, — нежно нашептывал он коню. — Скоро мы вышвырнем проклятых бошей и ты опять станешь королем бегов.
Породистый скакун отличался невероятно доверчивым и спокойным нравом, что благотворно сказывалось на всей команде Гортензии. К несчастью, в начале зимы 1917 года конь заболел, и Норберу пришлось пристрелить его. Год спустя Гортензия установила памятник павшим соратникам, где среди прочих стояло имя неизвестного солдата: Ирис де Самбр.
* * *
Странно, но с тех пор, как я ворую строки из голубой тетради, мне все кажется, что ты водишь моей рукой. Пожалуй, следующий эпизод я спишу у тебя слово в слово: прекрасно помню, как ты пересказывал его другим, и уверен, тут очень важно сохранить твой стиль. Это был твой любимый рассказ. Он был тебе дороже всего. Пацифист в душе, ты часто вел себя агрессивно в силу обстоятельств — вот и оказалось, что этот случай ты воспринимал, как символ примирения этих своих качеств.
Итак, передаю тебе перо, переписывая слова, жмущиеся друг к другу, кренящиеся вправо, укладывающиеся, подобно мелким волнам, в клеточки страниц и то и дело вылезающие на поля, точь-в-точь, как ты сам.
Однажды январским вечером 1916 года случилась беда. Несколько дней подряд фатоватый офицер в форме «Уланов Смерти» (элитная часть, предтеча СС в следующей войне) заходил в «Кафе дю Парк» и сидел до семи вечера, когда начинался комендантский час. Однажды он явился без пяти семь, когда официанты уже закрывали двери и окна, сел за стойку и заказал выпивку. Моя мать помогала Гортензии и тоже была в зале. Гортензия, притворившаяся, что не знает немецкого, знаками предложила офицеру удалиться.
Тот отвернулся и подошел к окаменевшей от ужаса Сюзанне. Не обращая внимания на мои голодные вопли из дальнего зала, он схватил Сюзанну за подбородок и принялся на дурном французском расточать ей пошлейшие комплименты. Гортензия вмешалась, отвела его руку, грубиян побагровел от гнева, выхватил из ножен саблю, воткнул в пол и бесцеремонно схватив Сюзанну за талию, прижал к себе.
В ту же секунду Гортензия налетела на обидчика, ткнула ему в спину дуло револьвера, осыпая проклятиями. Немец опрометью кинулся к выходу, даже не вспомнив о сабле. Он распахнул дверь и позвал двух солдат, которых оставил стоять у ресторана.
Укрывшаяся в объятиях матери Сюзанна была на грани обморока, а я, ничего не зная об этих драматических событиях, все громче орал от голода и обиды в промокших пеленках. Офицер отдал короткий приказ, и солдаты разоружили Гортензию: она, понимая, что для нее все кончено, не оказывала ни малейшего сопротивления, только бы спасти дочь.
Но в тот момент, когда немец вставлял саблю в ножны, глядя, как солдаты уводят несчастную хозяйку, случилось чудо.
В зале появился мужчина в генеральской форме, скомандовал: «Хальт!», приказал солдатам освободить задержанную, учтиво ей поклонился и на великолепном французском попросил принять извинения боевого командира, удрученного гнусным поведением солдафона, который не достоин носить форму немецкой армии. Он готов наказать негодяя немедленно, самым строгим образом и прямо у нее на глазах. Генерал повернулся к стоявшему навытяжку, позеленевшему от страха офицеру и с такой силой ударил его по щеке, что сбил с головы черное кепи, потом переломил надвое саблю, сорвал эполеты, приказал солдатам связать ему руки веревкой, как какому-нибудь бандиту (веревку Гортензия предоставила ему незамедлительно), доставить в комендатуру и посадить под замок. Быстро выписав ордер на арест на бумажке со счетом от «Кафе дю Парк», он скомандовал: «Raus!» [19]
Оставшись наедине с дамами, генерал галантно поклонился Сюзанне, еще раз принес извинения от имени германской армии и объяснил, что по чистой случайности прогуливался близ парка Барбье и был удивлен странным поведением офицера: тот вошел в кафе перед самым закрытием, неизвестно зачем оставив у входа двух солдат. Генерал укрылся в нише окна и через щель в ставнях наблюдал за происходящим.
Бабушка описывала мне эту сцену со слезами на глазах. Генерал — позже он занимал ответственные посты в правительстве Веймарской республики — не только не задал ей ни одного вопроса о револьвере, но даже вернул ей его, предварительно разрядив, и сказал, что она может сохранить оружие в качестве сувенира, и отныне и она сама, и вся ее семья находятся под его личной защитой. Прежде чем уйти, генерал попросил Гортензию оставлять за ним по понедельникам отдельный кабинет, где он вместе с офицерами штаба желал бы наслаждаться ее знаменитыми фирменными блюдами, а все необходимые продукты предоставит интендантская служба.
До самого конца оккупации Гортензия спокойно работала, а ее люди передавали союзникам полезнейшие сведения.
* * *
Такова была твоя версия случившегося, но мне захотелось услышать бабушкин вариант, и как-то раз, в субботу, когда мы с ней пекли традиционный яблочный пирог, я попросил ее рассказать о том случае. Не переставая чистить яблоки, она весьма охотно описала попытку изнасилования всего двумя, но очень выразительными штрихами: пальцы офицера, рвущие ее корсаж, и пресловутый револьвер в руке Гортензии, после чего перешла к подробному описанию счастливой развязки. Помню, как затуманился ее взгляд при упоминании о генерале.
— Мы переписывались между двумя войнами. Знаешь, он был очень достойный человек. Участвовал в заговоре против Гитлера.
В то время я, как и все мои ровесники, мало что понимал про всех этих немцев, но прекрасно помню эпилог этой истории, который с невероятным волнением в голосе рассказала мне бабушка.
Как-то раз, около полудня, когда штабные офицеры собрались на обед в отдельном кабинете «Кафе дю Парк», генерал отвел в сторонку Норбера — того самого, у которого был конь, — и, глядя ему прямо в глаза, спросил по-немецки, как поживает его лошадь. Норбер не отвел глаз. Поняв, что притворяться опасно, он ответил:
— Es ist tot, Herr General. [20]
Генерал при известии о гибели скакуна склонил голову, а потом, положив руку на плечо официанту, сказал, уже по-французски:
— Соболезную, дружок.
Обоим все было понятно. Генерал не столько хотел выразить сочувствие, сколько предостеречь. Норбер по-прежнему сообщал Гортензии обо всех разговорах, которые успевал подслушать, подавая немецким офицерам голубей и кислую капусту, однако предупреждал, что сведения могут оказаться ложными. Очень скоро догадка подтвердилась.