И тут произошло нечто невероятное, нечто такое, к чему я совершенно не был готов. В тот момент, когда твоя грудь в последний раз поднялась и опустилась, я почувствовал, как сгусток некой энергии закрутился вокруг меня и проник внутрь. Есть такое выражение: «Принять последний вздох». Я пережил это в буквальном смысле слова. Могучая и спокойная сила вошла в меня и осталась навсегда. Волна ликования превозмогала боль, чувство гармонии и единения было сильнее чувства одиночества и опустошенности из-за твоего ухода.
С того дня я ощущаю внутри себя твои вибрации. Твое отсутствие гнетет и печалит, мне недостает твоего смеха, голоса — но не тебя самого. Ты не исчез.
Я закрыл тебе глаза. Они, конечно же, снова открылись. Я повторял свой жест снова и снова, и он утратил скорбную торжественность. Все было бесполезно: веки оставались приоткрытыми, как заевшие жалюзи. Погасить свет твоих орехово-карих, с яркими белками, глаз не было дано никому.
— Оставь… — прошептала мама.
И я вышел, позволив вам в последний раз побыть наедине, лицом к лицу, глаза в глаза.
Я был как в тумане — глупое выражение, но точное — и потащился на пост, чтобы сообщить сестрам о твоей смерти. Они попытались утешить меня, и в их улыбках было не только участие. При упоминании палаты № 6208 глаза у медиков загорались, губы растягивались в улыбке, а тот, кто не мог сдержать смех, начинал судорожно рыться в ящике или в мусорной корзинке, спина их при этом сотрясалась от смеха. Ты и на пороге смерти продолжал смешить людей. Неделю назад твое прибытие в отделение «интенсивной терапии» произвело настоящий фурор.
Случилось так, что острый токсический шок настиг тебя, когда у сотрудников подстанции «скорой помощи» был обеденный перерыв, твой врач вынужден был немедленно транспортировать тебя на машине спасателей в ближайшую больницу — Медицинский центр имени принцессы Грейс. Времени, чтобы переодеть тебя не было, в результате ты прославился на всю больницу.
Сейчас я все объясню. Рак спровоцировал хроническую анемию, и тебе были прописаны ударные дозы железа. Не обошлось без побочных эффектов, каждая ночь оборачивалась мучением. Сам ты вставать с постели не мог, полуживую от недосыпа маму терзать не хотел и потребовал, чтобы она купила тебе памперсы. Поскольку твои трусы были слишком узкими, чтобы вкладывать в них еще и памперсы, мама купила тебе комплект эластичных трусов, в них ты мог хоть несколько часов поспать спокойно.
Стиральная машина барахлила, грязное белье оставалось нестиранным, и в тот злосчастный день под рукой оказались только малиновые трусы, украшенные двумя переплетенными розочками из шелка-сырца. Обезумев от твоего плачевного состояния, застигнутая врасплох столь быстрым появлением спасателей, мама даже не подумала о том, чтобы одеть тебя не так… вызывающе.
Тем временем я вернулся с моря после часового заплыва кролем в бухте Вильфранша, где ты, до самого последнего времени, пока были силы, каждое утро нырял с маской и трубкой. Как раз когда мама объясняла мне, что произошло, глядя вслед удаляющейся машине спасателей, она наконец сообразила, возможно, по ассоциации с цветом машины, в каком, прямо скажем, экстравагантном виде ее супруг предстанет перед медиками княжества.
Мы помчались вслед за пожарными по дороге вдоль Нижнего Карниза, но догнать их не смогли. В машине мама перемежала рассказ о токсическом шоке причитаниями, смысл которых дошел до меня не сразу:
— Еще и с розочками! Он такой стыдливый… Боже, никогда себе не прощу, проклятая стиральная машина!
Врачи отделения скорой помощи мгновенно сделали все анализы и обследования. Вид у них был озабоченно-сочувствующий, но они с трудом сдерживали смех. Жителей Монако трудно удивить, но и тут не каждый день увидишь известного адвоката, отца лауреата Гонкуровской премии и ближайшего друга Анри Гафье, знаменитого эксперта по живописи, составившего личную коллекцию князя Ренье, в таком трансвеститском исподнем. Ходят упорные слухи, что один маршал Франции завещал похоронить себя в подвязках. Рене ван Ковеларт, похожий на Лино Вентуру и Спенсера Трейси одновременно, перенес последнее в жизни сканирование в женском белье, которое отлично смотрелось бы на гей-параде.
Бедная мама незаметно следовала за каталкой из кабинета в кабинет, судорожно сжимая лежавшие в сумочке белоснежно-белые трусы, и пыталась улучить момент, чтобы переодеть тебя.
— Я теперь понимаю природу вашей чувствительности, — шепнул мне санитар с тонкими усиками над красиво очерченной верхней губой. — Я осознал, что именно задевает меня в ваших книгах, мне близка ваша интерпретация наших проблем…
— Я не стал его разочаровывать, — сообщил ты час спустя, взбодренный капельницами и почтительной заботой медбрата, потрясенного тем, как естественно и просто ты демонстрируешь свои сексуальные пристрастия. — Читателей нужно беречь, — добавил ты и подмигнул мне.
И мы дружно рассмеялись — в последний раз, а потом появилась заведующая отделением — с результатами обследований и соответствующим выражением лица. Незаметным кивком она отозвала меня в коридор, в дверях я столкнулся с мамой: она прятала за спиной твои трусы и собиралась втихаря снять наконец с тебя нагло рдеющее женское исподнее.
— Не стану вас обманывать, — участливо-печальным тоном сообщила врачиха. — Готовьтесь к худшему.
Я ни о чем не стал спрашивать. За сорок пять лет совместной жизни ты и морально, и физически приучил меня к своим «объявленным» смертям и неожиданным воскрешениям. По части смертей тебе не было равных.
* * *
Через полгода после того, как тебя не стало, одна художница — вы никогда не встречались — сообщила мне странную новость:
— Думаю, я видела Рене.
Моя приятельница была способным медиумом, и я сразу ей поверил, но удивился ее замешательству и задал идиотский вопрос:
— Папа хорошо выглядел?
— Да, улыбался мне. Я чувствовала, что это твой отец, но…
Мы выдержали паузу, потом я спросил:
— Он с тобой говорил? Просил мне что-нибудь передать?
— Да вроде нет.
— Ты не заметила… ничего особенного?
— В общем-то, нет. Он, правда, был чуточку странный…
— Тебе, вроде, не впервой видеть призраков.
— Не впервой, но не в таком же виде. Не в трусах!
— В трусах?
— Вот именно. Малинового цвета. В малиновых женских трусах. Бред какой-то…
Она смутилась, заметив слезы у меня на глазах, и я поспешил улыбнуться.
— Не понимаю, причем тут трусы, — повторила она.
— Зато я понимаю.
В течение нескольких следующих недель — легенда о почетном трансвестите адвокатского цеха Ниццы тогда еще не вышла за больничные стены — три медиума (с одним я даже не был знаком) независимо друг от друга сообщили, что видели безмятежно улыбавшееся привидение в малиновых трусах.