Сдерживаясь, стараясь не смотреть на Тимофея, чтобы не впускать его в себя, немец сказал старшему сержанту:
— Не хочу брать грех на душу… Ты же старше его по званию. Прикажи, чтоб убирался.
Великая удача, если вовремя почувствовал вызов судьбы. Еще большая удача, если есть силы и отвага принять этот вызов.
Тимофею было все равно, что говорит немец. Он понимал: время уходит. Еще несколько мгновений пассивного сопротивления — и уже ничего не исправишь. Спасти могла только инициатива.
— Да ты не смотри на бинты! — сказал он солдату (разумеется — по-русски), жестом останавливая старшего сержанта: не нужен мне твой перевод. — В работе за мной еще не всякий угонится. Их бин арбайтен!
Теперь опять улыбнись…
Не смог. Мышцы лица окостенели — и не пропускали в себя сигналы. Ладно; вспомни что-нибудь доброе; вспомни любое, ну хотя бы то, что видел сегодня в дремоте: сеновал, и мягкое прикосновение солнца, и такое реальное присутствие пока невидимой кошки… Какое счастье, что для души не существует ни времени, ни пространства! Тимофей опять был там, опять — тем малышом, опять невесомый, как пушинка, в неосознаваемых, плотных струях жизни и счастья…
Вот так-то лучше.
Теперь открой глаза (да они и так открыты, но обращены в прошлое)…
Все приходится делать по команде.
Тимофей всплыл, как из ночной воды. Увидал штык (солнце плавало в нем сгустком дымящегося, слепящего света). Затем — небритый подбородок немца и слюну в правом углу его рта, и вспомнил, что по морщинам на губах знающий человек (знахарь) может определить все о здоровье человека и даже о его судьбе, но он, Тимофей, уже никогда этого не узнает. Затем — глаза немца, глаза как глаза, цвета спитого чая, уточним — остывшего чая: что-то этим глазам не нравилось. А затем увидал и все, что было возле: старшего сержанта, остальных пленных, подпиравших Тимофея сзади, раскалявшийся день за распахнутыми воротами коровника, две телеги с навалом лопат, Герку Залогина, конвоиров, — все, все материализовалось и пришло в неторопливое движение.
Улыбаясь, Тимофей аккуратно взял двумя пальцами плоский штык — и отвел в сторону.
— Ах, ты вот как!..
Немец озлобился, отступил на шаг, потом, для удобства, еще на один — и сделал выпад вперед штыком. Как на учении. Словно чучело колол. Он бы мог убить этого пленного — если бы ткнул в полную силу; но не сделал этого. Он не мясник. Не убийца. Он солдат. Вот в бою — другое дело…
Он ткнул — и ждал реакции. Какой угодно: крика боли; если не крика — то стона; как минимум — испуга в глазах; или шага назад, попытки освободиться…
Ничего. Абсолютно ничего. Правда, в момент укола пленный напрягся, — но лишь для того, чтобы не отступить, и уже в следующее мгновение он опять стоял расслабленный и бесчувственный. Как это чучело могло знать, что его не убивают, а только ставят на место?..
Штык вошел не глубоко. Он проколол грудину — и застрял в ней. Если бы это был удар, а не укол, пленному был бы уже капут. Здорово у меня это получилось! — подумал немец, и выдернул слегка зажатый в кости штык. Крови на нем было немного, но как украшал этот мазок тусклую сталь! Будет, о чем рассказать дома… Немец ощутил даже приязнь к этому русскому, и что самое удивительное — в нем не было и малейшего сопротивления этой приязни.
Тимофей понял, что первая схватка выиграна; теперь нужно было развить успех.
— Айн момент, — сказал он и повернулся к подошедшему Залогину. — Подай лопату.
Забрать лопату у Залогина — вот о чем Тимофей помнил все это время. Забрать лопату, пока прекраснодушный интеллигентик не пустил ее в ход. Вот когда обоим был бы точно конец. Ну — зарубил бы Залогин этого никчемного немца; а кто будет убивать остальных?..
Немец не препятствовал. Он не понимал, что происходит, но чувствовал, что произойдет нечто необычное. Его укол штыком убил скуку; теперь его душа проснулась: он стал зрителем.
Тимофей поставил лопату на черенок, зажал конец лезвия пальцами, будто собирался делать самокрутку, — и вдруг свернул лезвие трубочкой до самого черенка.
— Это айн, — сказал Тимофей, — а теперь цвай. — И развернул железную трубочку в лист.
Этот трюк Тимофей когда-то видел в цирке. Там был такой мужик, голый по пояс. Когда он принимал эффектные позы, и мышцы на его руках и торсе то чудовищно вздувались, то начинали шевелиться, словно в каждой из них жило какое-то существо, — от одного этого зрелища публика приходила в экстаз. А что он вытворял с железом! Под его пальцами оно становилось податливым, как пластилин. После каждого трюка он подходил к публике: потрогайте — настоящее железо! Когда Тимофей рассказывал об этом, приятели отмахивались: да не может того быть, чтоб та лопата была из магазина! уж наверняка изготовлена по спецзаказу; ты что — сам не металлист? не знаешь, каким мягким — если намешать в него какого дерьма — может стать железо? а может — и того проще — та лопата, и кочерга, и гриф штанги — все, что он скручивал — были не из железа, а из свинца? да и подходил твой мужик наверняка не к случайным зрителям, а к своим, к подставе… Но приятели этого не видели, а Тимофей видел. И поверил. И решил научиться. Дело не в силе — в своей силе он не сомневался. Тут какая-то особая сноровка была нужна. Уж он намордовался с той лопатой! Она сминалась — он ее тщательно выравнивал молотком — она опять сминалась — и так много, много раз, пока он не понял, как делать: на левый указательный палец — самый первый, самый важный заворот, а дальше все просто. Тимофей довел это действие до автоматизма — и только тогда на новенькой лопате продемонстрировал своим изумленным приятелям. Выходит, что лопата, свернутая перед немцем, была третьей в его жизни.
Немец повертел ее в руке, слегка напрягся, попытавшись согнуть край измятого лезвия, покачал головой. Увиденное не укладывалось в его сознании. Наконец улеглось — и взорвалось неожиданной вспышкой. Немец словно вырос, в его глазах вспыхнул восторг, в движениях — стремительность. На его крик и зазывные движения рукой прибежали пятеро солдат. Немец отставил винтовку и объяснил, что и как здесь произошло, причем с таким видом, словно это ему удалась такая штука.
Тимофей прислонился к створке ворот. Винтовка стояла рядом. Даже тянуться за нею не надо — просто бери… Что это: шанс? или только искушение? Состояние, пережитое минуту назад, когда он сам смог идти, а потом выиграл поединок с охранником, исчезло так же вдруг, как и возникло. Еще минуту назад он бы не размышлял, он бы все сделал автоматически. Может быть, это была бы последняя минута в его жизни, но он бы своего шанса не упустил. Но та минута прошла, сейчас он был бесплоден; даже думать толком не мог, хотя о чем тут думать…
Вдруг он осознал, что у него в руке лопата. Новая лопата. И веселые солдаты напирают на него, что-то по-своему лопочут, тычут пальцами в лезвие, показывают: давай, скрути!
Не смогу.
Не потому, что физические силы кончились, — кончилось что-то в душе. В ней опять образовалась пустота, но пустота другая. Эта пустота не могла похвалиться девственностью: Тимофей явственно ощущал, что некое зачатие уже произошло, уже что-то живет в душе; еще немного — и это что-то можно будет разглядеть…