Чапа выпрямился и поглядел в сторону шоссе. На том особенном месте, между липами, сейчас стоял открытый бронетранспортер, пегий от камуфляжа. Несколько солдат справляли нужду, а один что-то ковырял в своей винтовке. Винтовка была с оптическим прицелом. Очевидно, именно в прицеле нужно было что-то подкрутить — в этом Чапа не смыслил.
Немец поковырялся совсем чуть-чуть. Поднял голову, взглянул на Чапу, поднял винтовку к плечу и выстрелил — как показалось Чапе — сразу, почти не целясь. Пуля вжикнула возле левого уха — Чапа почувствовал ее жар. Но не шелохнулся. Не потому, что хотел показать свое мужество (чего ради? да об этом он никогда и не думал), просто после предыдущего эпизода он был пустой, ему нечем было бояться, как и нечем было думать. Или скажем так: душевные и мыслительные процессы в нем настолько замедлились, что реальность осознавалась с большим опозданием.
Немец засмеялся, что-то сказал приятелям, они тоже засмеялись, а он опять быстро поднял винтовку к плечу и быстро выстрелил. Пуля обожгла правое ухо, едва задела. Чапа потрогал ухо, почувствовал повреждение, но на пальцах даже крови не было.
Немец не собирался его убивать.
Так чего ему надо?
Если бы Чапа был способен думать — уж он нашел бы ответ, но сейчас способность думать еще не вернулась к нему. Ну и ладно. Ты занудился в дороге, хочешь развлечься, а мне работать надо… Чапа стер пот с порозовевшей, безволосой груди, окинул взглядом могилу, перешел на другое место и воткнул лопатку в землю. Немец опять выстрелил, пуля прошелестела в траве, а потом застучало гуще, гуще. Один так стрелять не мог. Чапа выпрямился и увидал, что стреляют еще четверо, из кузова, да и остальные уже забираются в кузов и берутся за винтовки. Но ведь они же не снайперы! А вдруг кто и в самом деле захочет прибить?..
Чапа упал на дно могилы.
Выстрелы затихли.
Чапа полежал чуть-чуть, дал время, чтобы солдаты угомонились и отправились своим путем, затем осторожно выглянул…
Несколько солдат уже спустились с откоса и шли к нему. Винтовки были у них в руках. Вот теперь точно застрелят…
Чапа вскочил — и что было духу бросился к кустам. Сперва напрямик, а когда застучали выстрелы — зигзагом и бросками из стороны в сторону, как заяц. Успел. За первыми же кустами — все-таки сообразил! — упал на землю и пополз…
Вслепую солдаты не стали стрелять. Может, идут следом, чтобы прочесать кусты? Эх, как же я забыл об автомате? — затосковал Чапа (наконец-то чувства стали в нем проявляться — уже хороший знак). Могила — чем не окоп? Подпустил бы их на несколько метров — и в упор! получите!..
Он представил это… как они валятся; представил ужас в их глазах; как уцелевшие бегут прочь… И вдруг признался себе: не запамятовал я об автомате — испугался. Но ведь я не трус! — сказал себе Чапа. И это была правда. Не трус. Но вот что-то такое случилось…
Чапа сел. Ничего не видно. И не слышно. А ведь немцы должны переговариваться: живые же люди, при интересном деле. Должны говорить!
Чутко прислушиваясь, Чапа на четвереньках двинулся к поляне. Когда наконец увидал шоссе, бронетранспортера на том месте уже не было.
Как теперь вернуться к могиле?
Чутье подсказывало Чапе, что его статус изменился. До сих пор — для проезжих по шоссе немцев — Чапы вроде бы и не было. Конечно, они его видели, но смотрели на него как в кино: вроде бы он и есть… и хотя он голый по пояс — очевидно, что он красноармеец… но этот красноармеец был им не враг: в его руках не было оружия, и он копал могилу своим погибшим камрадам, и где-то на донышке сознания у каждого, кто видел такого Чапу, сидело, мол, и меня могут убить, и хорошо бы, чтоб уцелевшие товарищи отдали последний долг, не говоря уж о такой удаче, что кто-нибудь из них отписал бы тебе домой, твоим близким, мол, бился ты до последнего, и похоронен в братской могиле на таком-то километре шоссе, на поляне, в сорока метрах западнее одинокого дуба…
Но так было до. До этой дурацкой пальбы: не чтобы убить, а только чтоб напугать, унизить, — поразвлечься. Вроде бы — пустой случай, но он опрокинул ситуацию (не в реальности; в реальности ничего не изменилось; опрокинулся взгляд на ситуацию в уме Чапы). До сих пор Чапа был как бы под крылом. Под ладонью Господа. Защищенный Господом. Укрепленный Его вниманием. А тут Чапа вдруг ощутил себя одиноким и нагим. Господа рядом не было. Почему Он оставил Чапу — разве постигнешь? Но без Его покрова исчезло главное: гипноз. Исчезло кино. Теперь каждый немецкий солдат будет видеть в Чапе только красноармейца. Не имеет значения, что этот красноармеец без оружия, не имеет значения, что сейчас он исполняет не воинский, а человеческий долг. Существенно одно: он — красноармеец, он — враг. Его можно убить, и наверное — следует убить…
Пространство поляны было таким голым…
Как заставить себя пройти по ней? Могила — она вон аж где. Может — проползти? Трава уже высокая, никто тебя специально не высматривает. Но потом ведь все равно придется подняться, — чтобы работать могилу, чтобы таскать тела; закапывать…
А не дурак ли ты? — подумал о себе Чапа. Ну — проучили тебя. Повезло — остался живой. И даже невредимый. (При этом Чапа потрогал завиток правого уха. Обожженное пулей место все еще клеилось, но уже подсыхало.) Так на кой ляд второй раз испытывать судьбу? Конечно — жалко: доброе дело затеял. Ну — не дали закончить. Зато теперь ты знаешь, что смерть вернулась, что она опять рядом; один неверный шаг — и получите… Как бы поступил на твоем месте мудрый человек? Прихватил бы свою торбу, винтовку и скатку, — и кустами, кустами, овражками, не искушая судьбу… Правда, возле могилы остались сало, гимнастерка и нижняя рубаха; и ППШ. Сало — вообще не аргумент, в особенности — если человек не голоден. И без ППШ до сих пор ты как-то жил — проживешь и дальше. Нижняя рубаха — причем свежая, стираная — есть в вещмешке. Вот гимнастерку действительно жалко, привык Чапа к своей гимнастерке, знал все ее потертости, штопал старательно… но пока можно побыть и в нижней рубахе, а потом снять подходящую по размеру с какого убитого красноармейца, — их еще по дороге будет и будет…
Вот так рассудил Чапа, встал — и вдруг понял, что если он сейчас не пойдет к могиле, то потом всю жизнь эта заноза будет гнить в его душе. И всю жизнь он будет сожалеть об этой минутной слабости. И может быть — даже презирать себя… Конечно — притерпеться можно ко всему… но Чапа понял, что терпеть не хочет. Хотя бы внутри себя — в душе — он должен оставаться свободным…
Чапа вышел из кустов — и пошел к могиле.
Саперную лопатку положил на плечо. Чтобы немцы видели, чем он занят. Знак — скажем так — его нейтралитета.
Гимнастерка, распластанная на траве, горячая от солнца, лежала, как Чапа ее и расстелил. Здесь же нижняя рубаха. И ППШ. Значит, немцы сюда не дошли…
Чапа шагнул в могилу, примерился — где копать. И понял, что копать не может. Умом хочет, но душа… душа уже не здесь, а как такое дело работать без души?..
Поглядел на разбросанные по поляне тела… Нет. То, что двигало им еще недавно — неосознаваемое — куда-то ушло. Чапа ощутил себя — на этой поляне, возле этой могилы — посторонним. Ведь это было частью его, частью его жизни; он был одно с ними… а теперь вдруг понял, что отделился. Все это стало каким-то чужим. Теперь он смотрел на это как бы со стороны, как бы сверху, и видел, что оно становится все меньше и меньше, потому что удаляется от него…