В армии кормили получше, но ненамного; очевидно, такой задачи — накормить солдатиков досыта — не было. Возможно, дело было и в старшине (известно, что старшинами становятся люди только особого склада), но это уже не проверишь.
И вот Саня остался один.
Еще раз повторим точное народное определение: хозяин-барин.
Когда хохол перешел вброд речку и скрылся в кустах на противоположном, обрывистом берегу, нужно было чем-то заняться.
Саня сел в кресло наводчика — и несколько минут наблюдал за немцами на шоссе. Потом оглядел в перископ окрестности. Потом заметил, что хочет есть. Не так, чтобы очень (согласно распорядку дня, листок с которым в рамочке и под стеклом висел на железобетонной стене каземата, до времени приема пищи оставалось около полутора часов), но захотелось. В другое время Саня тут же об этом позабыл бы, теперь же — какие чудеса творит с нами свобода! — он вдруг подумал: а почему б и нет?..
Первая мысль была, как и положено, компромиссная: что-нибудь кину в пасть, чтобы не думать о еде… Именно так: что-нибудь. Первый шаг к свободе. Свободная небрежность свободного человека.
Он еще не осознавал своего нового положения, но действовал уже как свободный человек.
Саня спустился в подземный этаж дота.
На «буржуйке», изготовленной еще строителями из железной бочки, стояла массивная чугунная сковорода. Не мытая. Вопиющее нарушение внутреннего распорядка. Вряд ли хохол не мыл ее специально… а может — и специально, чтобы показать, что он думает о Сане, и что ему на все наплевать, и что Красная Армия для него уже в прошлом.
Ладно. Этот тип не стоит того, чтобы о нем думать, тем более — реагировать сердцем. Бог ему судья.
Готовить не хотелось, даже на скорую руку. Один вид немытой сковороды отбивал такое желание. А что, если поесть немного тушенки? — подумал Саня. С сухарем. Всего несколько ложек (Саня знал, сколько ему положено)…
Тушенку просто так — ни с чем, саму по себе — Саня еще никогда не ел. До армии он вообще ее не пробовал, а в армии она была приправой — не для сытости, а для вкуса — к макаронам, картошке, сечке и пшену. И вот это случилось.
Сейчас уже трудно сказать, о чем он думал, отламывая ложкой и сдвигая в сторону застывший кусок топленого сала. Только не подумайте, что этим салом он собирался пренебречь! Для Сани оно было самоценно. Просто для первого ощущения он хотел попробовать несколько волокон говяжьего мяса, чтобы этот вкус был первозданным, — ведь чистого вкуса этих волокон он никогда не знал.
(Если вас интересует только действие — следующие два абзаца читать не обязательно. Они для тех, кто читает не глазами, а всем своим существом. Кто сопереживает…)
Желание добраться именно до мяса было не осознанным действием, — его продиктовало чувство. Сане представилась возможность — и он захотел испытать новый для него вкус. Ведь наслаждение никогда не бывает сюрпризом; мы всегда знаем, что именно оно — наслаждение — нам предстоит. Но многие совершают ошибку: воображают, каково оно будет. Сформированное представление все портит (ну — не все, но понижает уровень наслаждения до банального удовольствия; мысль — всегда суррогат, не плохо бы нам вовремя вспоминать об этом).
Саня привык довольствоваться тем, что имеет, поэтому его воображение было развито слабо, — оно никогда не пыталось опередить Саню. Если быть уж совсем точным — он жил вровень со своим чувством, а воображение тянулось за ним как бы шлейфом. (Его жизнь в средневековом Париже не противоречит этому утверждению. Саня не воображал Париж — Саня его имел. Это была реальная часть жизни его души. Жизни его души в другом измерении.)
Итак — Саня зацепил ложкой несколько волокон мяса, попробовал их губами, подержал на языке. Их не нужно было жевать — они таяли во рту. Прекрасно!
Саня зацепил еще несколько волокон. Посмаковал. Потом взял больше. Коричневатый сок выглядел так соблазнительно! Саня откусил сухарь и зачерпнул как есть, не выбирая, не только жижу, но уже и с салом. Тоже хорошо! Где-то после третьей ложки шевельнулась мыслишка (рабская; все еще рабская), а не слишком ли много он себе позволяет, ведь его дневная порция уж наверняка не тянет и на треть банки. Но Сане не пришлось бороться с этим малодушием — само сгинуло. Он неторопливо продолжал есть, пока не съел все; был бы хлеб — протер бы им банку изнутри, собирая последние крохи. Но хлеба не было. Жаль. Какая ж еда без хлеба…
Саня глядел на пустую банку, почему-то вспомнил, что у него за спиной, в кладовке, есть еще три ящика тушенки (в одном, правда, уже недостает семи банок), — и вдруг осознал, что если бы захотел — мог бы взять еще. Вот сколько бы захотел — столько бы и съел… Представляете? — такой прекрасной, изумительной еды, сколько хочешь — столько и ешь…
Раздутая эмоцией, эта мысль не вмещалась в сознании, но уже в следующее мгновение — пых! — шарик лопнул, и в осадке осталась такая простая мысль (простая — когда это касается других, когда глядишь со стороны), даже не мысль — информация: я могу делать — что захочу. Вот что захочу — то и сделаю. И никто меня не остановит…
Как на необитаемом острове: никаких барьеров, никаких обязательств, никакого контроля.
Сане стало тесно в кубрике. Он выбрался по лесенке в каземат, но теперь и каземат был ему тесен. Он выбежал наружу. Еще не то! — выглядывая из приямка, он как бы признавал, что урывает лишь частицу свободы, совершенно ничтожную, а может и этой частицы у него нет, и он только выдумал свою свободу, мимолетный мираж, родившийся не в душе, а во рту и в желудке.
Это был момент, может быть, самый важный в его жизни. Если он смалодушничает — и спрячется в свою раковину, — он так и останется тем, кем был до сих пор…
Он не подумал: «рабом». Не подумал только потому, что мысли не успевали за ним. Чувство было столь огромно, что не оставило в нем места мыслям, и уж тем более словам. Нужно было дать этому чувству выход, иначе…
Любое «иначе» было хуже.
Саня выбрался из приямка, встал в полный рост. Неторопливо поднялся на макушку дота.
Впервые за эти дни он не прятался от немцев.
По шоссе, как всегда, шли машины и повозки. Наверное, какие-нибудь водители или солдаты в кузовах видели его. Ну и ладно. В груди становилось все легче и легче. Отпускало. Наконец он смог сесть.
Он сидел в позе врубелевского Демона (эту репродукцию он видел в одном из альбомов отца Варфоломея), просто сидел и смотрел. На природу. На то, как неровная тень от гор наползает на долину. Заката не было, как его не было уже много дней: он стал прятаться; солнце опускалось к горам, ныряло за них, и наступал короткий вечер; а потом высыпали звезды. Саня знал только Большую Медведицу и Полярную звезду. В этот вечер он впервые пожалел, что не знает остальных звезд, даже планеты не может отличить. А ведь наверное каждую ночь хотя бы одна планета мерцает где-то над головой…
Что еще?
Уже на следующее утро Саня возобновил свои прежние занятия физкультурой. Не потому, что так надо, — тело просило. За последний год оно потеряло гибкость и силу. Утренняя общая зарядка на плацу ничего не давала. Ну — мышцы разомнутся, кровь веселее побежит. Он-то — занимаясь борьбой — привык к другому… Если б еще был спортзал — но спортзала в их отряде не было, а заниматься в одиночку… Вот теперь он мог бы заниматься в одиночку (для этого сначала нужно было бы договориться с командиром), а прежде ему было неловко: соберутся зеваки, будут подначивать. И конечно же нашлись бы завистники, пошли бы разговоры, что он хочет выделиться, показать, что не такой, как остальные…