Мысли всплывали в нем лениво и легко, как летние облачка, и так же легко рассеивались. Он ждал. Не гнал от себя мысли, но и думать не старался. Если должно прийти — придет само. Силы прибывали быстро. Уже через день он почти свободно передвигался по двору, и на следующее утро за завтраком Мария попросила его сходить в храм — поблагодарить Матерь Божью за чудесное спасение, и поставить свечку. Он кивнул; в самом деле — отчего бы ни сходить?
День был славный: солнце припекало даже сквозь ватник, склон был чист и нежно зеленел первой травкой. Природа, гениальный художник, так провела линию холма, что с первого же взгляда было видно: он — не случайный, он — вершина внутренней горы, выпученная наружу; материализованная энергия этой долины, сфокусированная в холме, как в спящей почке. Эта почка готова, она созрела, она только ждет последней капли, чтобы лопнуть от избытка — и разродиться живой ветвью.
Н поднимался по склону легко. Удивительно: в икрах не накапливалась обычная в таких случаях тяжесть. Его несло, как подгоняемый ветерком, едва касающийся земли воздушный шарик. Он не глядел под ноги. Храм поднимался навстречу ему — массивный, основательный. Необычайно естественный на вершине: усилие земли сперва выдавило из равнины этот холм, и уж затем, как плод, ради которого были все усилия — материализовалось в храме.
Надо честно сказать: ни о чем таком Н сейчас не думал. Разве что о мастере, который когда-то выстроил этот храм. Какое величие души! И какая щедрость: здесь ведь не Рим и не Москва, здешние пейзане вряд ли понимали, насколько этот мастер своим творением приблизил их к Богу.
Но его собственной памяти храм не разбудил. И побитая временем кладка массивных стен, и богатые ворота с резьбой и следами инкрустации, и калитка в них, сколоченная из неструганых, пепельных от солнца досок, — все было не узнаваемо, а привычно. Словно он знал это всегда. Он вошел в храм, как в собственную квартиру — просто вошел и все. Без каких-либо мыслей и чувств. Солнце било через проломы кровли, через обнаженный каркас куполов и стрельчатые окна. Несколько ворон сидели на гнутых прутьях главного купола и лениво обсуждали работу своего приятеля, который строил гнездо на уступе капители; на Н они не обратили внимания. В углах, куда не доставало солнце, еще сохранился лед, а на кусте ивы, прижившемся на груде щебня, желтели пуховые клубочки. Скоро пасха.
Пройдя в центральный неф, Н осмотрелся. Штукатурка стен и колонн уцелела только фрагментами; на ней едва угадывались следы масляной росписи. Но большая фреска напротив амвона сохранилась неплохо. Всего две фигуры: черный ангел и старец, принимающий от него чашу. А где же икона Богоматери, которую он запомнил с прошлого раза? Храм был разорен очень давно. Как полагал Н, не в гражданскую войну — тогда храмов никто не рушил, — а лет на десять позже. И вряд ли хоть одна роспись за это время могла уцелеть…
Н прикинул, где может быть самый уцелевший придел, и пошел к нему. И сразу увидал в полумраке тлеющий огонек лампадки. А позади нее, прислоненную к стене, небольшую иконку. Жалкая типографская штамповка. Ее наклеили на отпиленный по размеру кусок трехслойной фанеры; клей обесцветил краски: синяя стала бирюзовой, красная — розовой, но линии были четкими, глаза хорошо видны — что еще надо? Молиться можно на что угодно, Бог есть во всем.
Перед иконой лежал сложенный вдвое кусок самодельного войлока. Н с облегчением опустился на него. И даже глаза прикрыл: слабость. Сразу навалилась дрема. Как же мало во мне сил, если отхлебал пару ложек — и уже пусто… Но засиживаться здесь нельзя: промерзшая за зиму кладка дышала тяжелой, застоявшейся стужей, забивала легкие. Оно и понятно: северная сторона. Должно быть, в летний зной — самое приятное место. Но не сейчас. Вот отчего и лампада еле тлеет: она ведь тоже дышит этим холодом…
Сразу встать было тяжело. Н поднялся на колени; и только теперь обратил внимание на огарки свечей перед иконой. Погашенные холодом и сквозняками, они поднимались уснувшими вулканами из серой корки расплывшегося стеарина. Ну да, я ведь должен поставить свечу… Н достал свечу из кармана, зажег от лампадки, накапал в кратер самого подходящего огарка, и укрепил прочно. Еще раз взглянул на Богородицу. Она была занята Младенцем. Она еще не наполнила этот сосуд, не вырастила Его. Поэтому сейчас ей было не до Н. Это потом, после Распятия, Ее душа развернется так, что Ее любви хватит, чтобы укрепить и утешить каждого. Наверное, и я от Нее получал, и даже теперь получаю, но почему я ни разу не почувствовал этого в своем одиночестве, почему я ни разу в минуты тоски не вспомнил о Ней?..
Пора было на солнышко.
Н пошел из полумрака прямо на черного ангела, глядевшего на него в просвете колонн. Вот так этот ангел следит неотступно за каждым, кто находится в храме. Один человек или множество — его хватает на всех. Давний фокус художников, обыгранный Николаем Васильевичем в «Портрете».
Эта мысль стала как бы точкой. Тут все было ясно, дальше думать не о чем. Еще не дойдя до стены с ангелом, Н уже забыл о нем, но это выпадение из памяти было коротким, не дольше двух-трех секунд. Затем он опять взглянул на ангела — и почему-то задержался. Вернее — что-то его удержало. Вроде бы — какая-то сила, но если не фантазировать — эта фреска была единственным, что чудом уцелело в храме; уже хотя бы поэтому она заслуживала внимания. Опять же — далеко не каждый день выпадает случай постоять перед фреской.
Н прикинул (в его образованность входило и знание законов перспективы) — и выбрал место, с которого фреска была видна лучше всего. Ангел держит в каждой руке по предмету: в левой руке — чаша (которую старец уже принял вопреки нежеланию, отторжению, но не мог не принять — судьба!), в правой — очевидно — скрижаль. С чашей в общем-то все просто: каждый должен испить чашу свою; да и со скрижалью не сложнее: намек, что все расписано наперед, как в компьютерной программе, все регламентировано божескими законами (или природой — как кому понравится). Тривиальность.
Н уже собрался идти дальше, но взглянул на старца (на него до сих пор Н не обращал внимания, может быть потому, что старец глядел не вовне, не искал взгляда зрителя, не тянул на себя одеяло — он глядел на ангела) — и обомлел: у старца было лицо, которое Н видел ночью в зеркале. Если верить зеркалу — его собственное лицо. Правда, от фрески не приходится ждать точности в деталях, ведь она претендует только на образ, попросту говоря — она адресована не глазу, а душе. Она должна производить, так сказать, общее впечатление. А оно как раз то самое. Если поглядеть непредвзято (да еще и довериться зеркалу) — это мой портрет. Те же провалившиеся щеки; глаза, забывшие улыбку; нос, отточенный смертью. Что же налито в чашу, которую вручил мне ангел? Ответ был рядом, это очевидно: он написан на скрижали.
Еще до того, как Н взглянул на текст, он успел подумать: уж слишком просто все это. Правда, на скрижали мог оказаться текст популярной молитвы (например, «Отче наш») или какой-нибудь не менее популярный стих из Евангелия. Прекрасная маскировка. Чем проще — тем темнее. Потому что из простоты можно вытянуть все (на самом деле вытаскиваешь из себя, из своего жалкого запаса информации) — и ничего. Гиблая западня для умников. Но я такую мякину жевать не стану…