Мужичок опять боднул, на этот раз в сторону от себя; там стену прикрывала завеса из легкого брезента. — Днем кажется, что он намалеван… — начал было мужичок, однако не стал продолжать. Возможно, это был тактический ход, крючок, зацепка для разговора, и потому он оборвал свою информацию на самом интересном месте. Но не на тех попал. Не подействовало. На него обратили внимания не больше, чем на информационную тумбу.
Полог задубел и сдвинулся неохотно.
Фреска была в жалком состоянии. Ее избороздили трещины: десятилетиями она находилась под открытым небом, вода и холод помаленьку рвали ее плоть; удивительно, что не осыпалась. В двух местах (целили в грудь обоих персонажей) были следы от пуль. Стреляли из револьвера. Правый нижний угол фрески пытались сбить — остались длинные, прерывистые следы тупого зубила. Над правой ладонью черного ангела угадывалось пятно недавней штукатурки. На пробу реставрации не похоже: тон подобран неточно, да и фактура иная, примитивная; такой штукатуркой только стены хат латать. Видать, там что-то было информативное; ну — сбили; так зачем выдавать себя жалкой попыткой замести следы?..
Илью фреска разочаровала. Это была первая фреска, увиденная им в натуре; она ничем не отличалась от фресок из альбомов по истории искусства. Мертвечина. Примитив. Энергетически пустая. Даже уличные graffiti по сравнению с нею — шаровые молнии. Кстати, глаза у ангела с каким-то дефектом. Они глядят прямо, значит, у каждого зрителя должно возникать впечатление, что ангел смотрит именно на него. А здесь это не происходит. Оно и понятно: откуда в этом селе взяться приличному богомазу…
Илья отступил несколько шагов. Впечатление не изменилось. Ангел смотрел сквозь него. На что? Илья оглянулся. Позади были строительные леса, за ними — высокий арочный проход в темноту придела. В пустоту. Я все-таки здорово устал, подумал Илья. Мое внимание рассеивается. Я ищу смысл там, где смысла нет и в помине. Да и не нужен мне смысл, мне нужна конкретная информация…
— Нет, ты только погляди, какая любопытная фреска! Я видел самые знаменитые, но ничего подобного…
Искендер снова ожил. Он был как ищейка, распутывающая след. Он ощупывал тело фрески, трогал ее ногтем, принюхивался к ней. Шерлок Холмс, только без лупы.
— Идем, — сказал Илья. — У тебя еще будет время повозиться с нею.
Искендер эту реплику даже не расслышал.
— Ты обратил внимание, фигуры исполнены разной техникой. — Искендер провел ладонью по изображению старца. — Здесь — традиция. Работа по свежему покрытию. По влаге. Как в акварели. Но ангел!.. — Искендер наконец обернулся. — Это не покраска, это пропитка… — Он понял, что его слова отскакивают от Ильи, и стал говорить раздельно и с нажимом, словно старался втиснуть слова в Илью. — Подойди. Ну пожалуйста. Это надо видеть. Краситель не снаружи, его как бы влили в основу. Как жидкость в сосуд. И художник добился желаемого впечатления: кажется, что ангел не написан, что он — внутри фрески…
Илья послушно взглянул на ангела, опять попытался поймать его взгляд. Не получилось. Подошел. Сунул палец в дырку от пули. Пощупал. Пуля была на месте.
— Отчего же он не вытек из этой дырки?
Сказал — и тут же пожалел. Не нужно было так говорить. Никак не избавлюсь от манеры опошлять не свои мысли. От дешевой клоунады.
— Вот что, дорогой…
Илья вдруг осознал, что произносить слова ему трудно. Язык был тяжелым. Уже который месяц Илья был в постоянном напряжении. Не только днем, но и ночью. Равнодушие — ко всему, ко всему — разрасталось в нем, как раковая опухоль. Оно меня и убьет… Может быть, пока я паразитировал на любви Марии, мой собственный генератор заржавел, как говорят медики — атрофировался? Если так, не долго музыке играть…
Кстати: а с какой целью я хотел повидать Строителя?..
Илья попытался вспомнить — и не смог.
Самое правильное — повернуть назад… Да и время поджимает.
— Время поджимает, — сказал Илья, но пошел не к выходу, а к дощатому трапу, ведущему наверх.
Монотонный подъем освободил их головы от мыслей. На крышу они вышли через полукруглый проем, ожидающий витража. Здесь было хорошо. Легкий ветерок, на который внизу не было даже намека, сразу наполнил и расправил легкие. Горы приблизились; теперь было видно, что они материальны и прочно стоят на земле, а не плывут призрачным миражом над раскаленной дымкой, из-за которой не разглядишь горизонта. Пахло металлом, конкретно — легко горчащей медью. Ее желто-красные листы уже закрыли часть крыши, и на западном крыле пульсировали сполохами белого пламени. Дороги были отчетливы, покуда их различал глаз. Машины жили на них своей нарисованной компьютерной жизнью. Погоню не видать, с облегчением отметил Илья. К погоням он привык, потому не очень-то и опасался. Но предстоящее дело было деликатным; спешка могла его скомкать.
Здесь, на крыше, звуки, на которые они шли, не стали громче — их скрадывало пространство, — зато оно же очистило их, освободив от посторонних шумов. Поднявшись на гребень крыши, они наконец увидали Строителя. Он сидел в тени купола, его глаза были закрыты. Он играл свободно, очевидно, не думая о музыке, не замечая ее. Медитируя таким образом. Во всяком случае, их шагов он не услышал.
Они переглянулись — и не стали его окликать, чтобы не упустить неожиданный подарок: возможность неспешно понять человека, которого им предстояло обыграть. Но из этой затеи ничего не вышло. Правда, Искендер все же проявил упорство и побарахтался несколько секунд: сдаться сразу у него не было оснований. Ведь когда-то — в прошлой, московской жизни, — ему пришлось немало порисовать в студии, в том числе и портреты с натуры. Преподаватель учил не копировать жизнь, а линией и объемом передавать состояние души человека, «а если повезет, — говаривал он, — то и отношения его с Богом. Всегда ищите именно это, и тогда дома, которые вы построите, будут не загоном для рабов, а местом, где отдыхает и трудится душа». Искендеру нравился такой подход, он старался развивать в себе это. Уж как оно получалось — сейчас трудно судить; наверное, какие-то успехи были (или он их воображал: наш ум при каждом удобном случае лепит утешительные фантомы — иначе как жить?), но с тех пор Искендер считал себя физиогномистом. А тут случилась осечка. Ничего не приходило в голову. Не было зацепок. Мужик был самый обыкновенный. Таких Искендер навидался несчетно. Вот когда что-нибудь произойдет необычное — и Строителю придется раскрыться, — тогда и снимем с него скальп, решил Искендер и переключился на более простую задачу: попытался понять по движениям пальцев и по состоянию мышц лица Строителя — действительно ли он не услышал пришедших или только делает вид, что медитирует. Но и на этой простенькой задачке он неожиданно для себя поскользнулся. Он вдруг понял, что перед ним нечто большое. И непостижимое для него. Откуда возникло это чувство? Вот на этот вопрос Искендер мог ответить сразу: страх и зависть. Страх и зависть, господа! — как в том знаменательном случае с баварским домом; в том случае, который так легко, без малейшего усилия — как Архимед собирался справиться с Землей — повернул его жизнь…