Томазо неторопливо собрал мушкет и осмотрел механизм. Это были совсем еще новые, модные куранты — с тонкой минутной стрелкой и «кукольным театром», показывающимся народу каждые три часа. И окошко, через которое выезжали куклы, было крайне удобно для стрельбы.
Он прилег, установил мушкет и отдался ожиданию, как учили, расслабленно и с удовольствием. Здесь было одно неудобство — колокол. Его звук отдавался от стен башни и бил по ушам столь резко, что Томазо едва выдерживал. И через двенадцать часов, когда колокол отзвонил четырежды, а куклы четырежды показались народу, Австриец вышел из дворца.
Снующий по площади народ восторженно закричал, и Томазо прижался к мушкету. Обзор был великолепен, однако расстояние от ступеней дворца до кареты составляло от силы два десятка шагов.
Австриец шагнул по ступеньке вниз и приветственно поднял руку. Народ взревел, Томазо уверенно взял гранда на мушку и чертыхнулся — Австрийца уже прикрывал собой огромный толстый гвардеец.
Австриец шагнул на следующую ступеньку, и его сразу же закрыло трепещущее под ветром знамя. Австриец спустился вниз, и его мгновенно окружила толпа офицеров.
Это не было проблемой: отсюда, сверху, Томазо вполне мог разнести ему череп, но офицеры невольно толкали главного претендента на престол, и, едва Томазо прицеливался, Австриец уже оказывался в другом месте. А потом Австриец быстро нырнул в изукрашенную золотом карету, и куранты, словно празднуя победу над Орденом, зазвенели так оглушительно, что Томазо бросил мушкет, изо всех сил зажимая уши, протиснулся меж вертящихся шестерен и побежал вниз по ступенькам башни. У Ордена оставался лишь один шанс устранить Австрийца — самый невероятный.
Мади аль-Мехмед догадался, что Олафа выкрали, когда попытался вернуть ему кошель с двадцатью честно заработанными мараведи. Посланный в мастерскую альгуасил вернулся ни с чем.
— Ни Олафа, ни его сына там нет, и, похоже, давно. Горн холодный.
Тогда судья отправил альгуасила к старейшинам, и выяснилось, что Олафа не видели и они — с того самого дня.
— Может, укрылся где? — предположил альгуасил. — Часовщики ему именно это советовали.
Мади лишь покачал головой. Он знал, в каком безденежье провел Олаф последние полгода; в таком положении двадцатью золотыми мараведи не бросаются. А деньги так и лежали в опечатанном архивном сундуке городского суда.
— Что, может, к инквизитору сходить? — сам предложил альгуасил. — Вдруг Олаф у них?
— Нет, — отрезал судья. — Не сейчас.
Мади понимал, что, если выяснится, что Олаф арестован святыми отцами, ему, как представителю закона, просто придется потребовать его выдачи, потому что ни богохульство, ни колдовство — сами по себе, в отсутствие доказанного вреда — по арагонским законам не являются преступлениями. А когда ему откажут, — а ему наверняка откажут, — судья будет обязан добиться выдачи силой — восемью своими альгуасилами против двенадцати закаленных в боях доминиканцев.
В такой ситуации, чтобы добиться перевеса, ему придется затребовать помощи города, а это означало крупный конфликт с Церковью Христовой. Втягивать город в столь сомнительную «игру в закон» Мади не желал. Он уже знал, чем это закончилось в Неаполе.
— Но и попускать беззаконие нельзя… — вслух подумал он.
Судья понимал, что в отсутствие Марко Саласара Трибунал ничего серьезного предъявить Олафу не сможет, и это означало, что они станут искать новых свидетелей.
«И кто может заинтересовать Трибунал?» На месте Комиссара Инквизиции судья первым делом допросил бы приемного сына Олафа. Тот мог что-то сболтнуть просто по молодости и глупости. А значит, именно его Трибуналу отдавать и нельзя.
— Найди-ка мне Бруно, — распорядился он, — и приведи сюда.
Только что обыскавший и мастерскую, и дом Олафа, альгуасил растерянно моргнул.
— Давай-давай, — подтолкнул его к выходу Мади. — Рано или поздно Бруно вернется в дом. Ему спрятаться негде.
Бруно вернулся из усадьбы сеньора Франсиско к обеду. Подошел к дому и опешил: у входной двери стояли вооруженные люди — слева двое дюжих доминиканцев, а справа четверо альгуасилов сеньора судьи.
— Бруно, сын Олафа, — выступил вперед один из монахов, — ты вызван Святой Инквизицией для дачи показаний.
— Бруно, — тут же выступил вперед альгуасил, — городской судья предлагает тебе покровительство и защиту.
Враги переглянулись и снова уставились на Бруно.
— Ты не имеешь права отказаться, — предупредил доминиканец. — Таков указ короля.
— По конституциям фуэрос, ты имеешь право отказаться от дачи показаний на своего отца, — тут же возразил альгуасил, — а без утверждения кортесом указ короля недействителен.
Доминиканец потянулся к шпаге, и альгуасилы тут же выставили вперед алебарды. [14]
— Только попробуй!
Бруно попятился, хватанул ртом воздуха, и перед глазами полыхнуло. Он снова видел скроенные из человеческой плоти часы, но теперь в них были сразу две ведущие шестерни, и из-за этого часы дергались и тряслись.
— Спокойнее, сеньоры! — прозвенело сзади. — Спокойнее! Не доводите до греха.
Бруно тряхнул головой и обернулся. Это был настоятель бенедиктинского монастыря — сгорбленный седой старичок. Но вот сзади настоятеля стояли два десятка вооруженных и довольно решительно настроенных монахов.
— Бруно пойдет со мной, — положил ему руку на плечо настоятель.
Едва Австриец вышел из Сарагосы, устранить его стало попросту невозможно. На дороге его окружали только самые преданные офицеры, а назначенный для сбора лагерь неподалеку от Мадрида был оцеплен тройным караулом. Так что Томазо оставалось только сидеть в придорожной гостинице да подсчитывать стекающиеся к цветастой мавританской палатке Австрийца отряды.
Он смотрел на орущих богохульные песни солдат и думал, что вряд ли во всей этой армий есть хотя бы один человек, знающий, из-за чего, собственно, началась эта война.
Да, формальным поводом оставалась выпущенное королевой-матерью в обход кортеса «облегченное» мараведи.
«Боже, как же долго Папа сопротивлялся выпуску этой монеты! — вспомнил Томазо. — И ведь как чуял старик!»
Даже после совещания в Латеранском дворце римская курия сомневалась, а надо ли так рисковать. Но, увы, после того, как союзный флот протестантской Голландии и англиканской Британии в решающей битве начисто разгромил флоты Кастилии и Арагона, выбора у Папы не оставалось. Католикам нужен был флот, а для постройки новых кораблей нужны деньги, точнее, золото.
— Вы должны понимать, — сказал тогда Папа, — что стоит королеве-матери нарушить соглашение и выпустить эту облегченную монету, как дон Хуан Хосе Австрийский немедленно заявит свои права на престол.