— Сеньор Сиснерос надевает чистую рубаху в субботу? — сразу приступил к допросу Комиссар Трибунала.
— Он каждый день в чистой рубахе, — моргнул дворецкий.
Брат Агостино вскочил.
— Тебя не спрашивают, скотина, о других днях! Тебя спрашивают, надевает ли он чистую рубаху в субботу! В субботу — я спросил!!!
— Да, — прошептал дворецкий, — надевает.
— А моет ли он тело в субботу?
— Да.
— А ест ли он мясо животных, которым спустили кровь?
Дворецкий на секунду растерялся, но, увидев, какими глазами смотрит на него инквизитор, заторопился.
— Конечно, святой отец. Благородный сеньор Сиснерос вообще очень разборчив с едой, а тут еще на войне желудок испортил…
Брат Агостино сел и удовлетворенно откинулся на спинку кресла.
— Садись и пиши.
— Что писать, святой отец?
— Все, что только что рассказал.
Сведений, позволяющих сильно заподозрить сеньора Сиснероса в жидовской ереси, хватало. Учитывая, что его бабушка по матери была крещеной еврейкой, это было беспроигрышное дело.
Бруно и Кристобаль собрали около восьмидесяти тысяч старых мараведи на каждого, когда что-то начало меняться. Они входили в город и тут же замечали, что едва ли не каждый десятый ходит в «нарамнике» [30] с большими косыми желтыми крестами на груди и спине.
Природная отвага Кристобаля де ла Крус отнюдь не мешала его природной осмотрительности, и он каждый раз расспрашивал, что случилось, и каждый раз они узнавали, что в городе уже побывала выездная комиссия Трибунала.
— У них книга такая зеленая, — испуганно вытаращив глаза, говорили простоватые арагонцы, — там все грехи человеческие прописаны, даже семь поколений назад!
Бруно и Кристобаль переглядывались, но понять, что это за книга, не могли, тем более что показания менялись от города к городу, а однажды они даже услышали, что в книге этой, дарованной одному чистому отроку сошедшей с небес Пресвятой Девой Арагонской, записаны все грехи людские от самого прародителя Адама. А потом они эту книгу украли — в харчевне, у насмерть надравшегося писаря одного из провинциальных Трибуналов, неподалеку от родного города Бруно.
— Апокалипсис грядет, братья, — бормотал писарь, — я вам говорю, ибо такого паскудства даже я не видел, а я в Инквизиции уже четвертый год…
Кристобаль дождался, когда писарь ткнется лбом в тарелку, сунул книгу под мышку, они выскочили из харчевни и, лишь оказавшись в гостином доме, рискнули открыть где-то посредине.
— А ведь писарь прав… — впервые без обычной беззаботной усмешки произнес Кристобаль. — Апокалипсис и впрямь грядет.
Внешне благопристойная книга была самым грязным документом, какой они только видели. Ибо вся она, по сути, была полна смертельно опасных доносов — на всех, кто владел хоть чем-нибудь дороже лопаты.
— Пора завязывать с нашим промыслом, — покачал головой Кристобаль, — это уже никуда не годится…
— Ты опасаешься Бога? — удивился Бруно.
— Нет, — мотнул головой Кристобаль, — я опасаюсь тех, кто это все отыскал и поместил под одной обложкой. Я по сравнению с ними — невинное дитя. Найдут, раздавят и сожрут…
И Бруно внутренне согласился. Теперь он понимал суть аутодафе. Это была обычная переплавка. Невидимый Часовщик не был простаком и приспосабливал каждую шестерню на ее новое место, и только тех, кто никуда не помещался, пускал в переплавку. А «расплав» в виде усадеб, земель и богатства вливали в ту форму, какая была сейчас необходима.
— Ну что, разбегаемся? — поднялся Кристобаль со стула.
— Пожалуй, — согласился Бруно.
Он был Часовщиком, а не шестерней, а потому его наверняка ждало то же, что и занесенных в «Зеленую книгу» сеньоров. И как только он это признал, дверь с грохотом вылетела, а его и Кристобаля сбили с ног и швырнули на пол.
— Лежать!
Бруно осторожно глотнул. И сразу же почувствовал, как плотно, как близко к его горлу прижата беспощадная сталь.
Амир приспособился к новой жизни далеко не сразу. Нет, он еще попытался вопреки уговорам отца как-то устроиться в городе, однако довольно быстро признал: город изменился бесповоротно.
Во-первых, двадцать пять из двадцати шести мусульман города платили Церкви десятину. В селах и тем более в горах этого не было: монахи даже не рисковали там появляться — знали, что их тут же посадят на вилы, но в городе все было иначе. Живущие в разных концах городские мориски не рисковали бросать вызов самому Папе — и платили. Так что ушедший в горы отставной судья Мади аль-Мехмед был единственным исключением.
Во-вторых, сеньор Франсиско был-таки осужден Трибуналом за жидовскую ересь, и теперь у города не было иного покровителя, кроме юного Бурбона. Вот только живущего в далекой Кастилии, под крылышком Изабеллы, короля судьба этого города, похоже, совершенно не интересовала.
Наверное, поэтому возникший как бенедиктинский, а затем переданный Ордену монастырь фактически и накрыл собой весь город. Теперь монастырю принадлежали все красильни, все кожевенные и ткацкие мастерские, почти все часовые, оба гостиных двора, все четыре бани и даже, как поговаривали знающие люди, публичный дом.
Более того, поскольку половина конфискованных у Сиснероса лучших земель принадлежала монастырю, именно Орден устанавливал цены на зерно и муку, строительный камень и дрова, мясо и молоко. А вместо учителей, обвиненных в манихейской ереси, детей теперь учили монахи Ордена в здании, принадлежащем Ордену, по учебникам, изданным типографией Ордена.
Собственно, город никуда не делся, и на первый взгляд все шло, как и прежде: охранники служили, мастера трудились, а торговцы торговали. Вот только теперь они все это делали фактически за еду.
По сути, это уже не были прежние горожане. Дошло до того, что хоть сколько-нибудь богатые вдовы, понимая, что ими рано или поздно заинтересуется Трибунал, загодя отписывали свои дома, имущество и сбережения Ордену и только после этого могли спать спокойно. Тех, кто отказался в его пользу от всего, Орден берег и превозносил.
И, конечно же, когда в надежде найти хоть какую-то работу Амир отправился к местному лекарю греку Феофилу, он и здесь обнаружил двух монахов.
— А где Феофил? — поинтересовался Амир.
Монахи переглянулись.
— А ты ему кто будешь?
— Я Амир, студент-медик.
— Крещен? — заинтересовался один из монахов.
— Слава Аллаху, нет, — с вызовом ответил Амир.
Монаха перекосило:
— Тогда пошел вон, сарацин недорезанный.