— Сворачивай, — взволнованно распорядился Джонатан и, не дожидаясь, когда экипаж остановится, спрыгнул на мостовую.
Стук подкованных каблуков о камень был очень, как-то чувственно и даже сладострастно, приятен.
— Ну что, дружище, готов показать всем этим красоткам, кто такой сэр Джонатан Лоуренс? — широко улыбнулся Артур.
— Прямо сейчас? — на секунду оторопел от неожиданности Джонатан и тут же понял, что это всего лишь обычная шутка.
Они переглянулись и оба в голос расхохотались.
На вкус Новый Орлеан оказался еще прекраснее, чем на глаз. Они наняли открытый экипаж, и никто и не думал смеяться ни над успевшим выйти из моды парижским костюмом Джонатана, ни над его речью, ни тем более над деньгами, которые он здесь тратил.
Джонатан обошел два десятка мануфактурных лавок, не выдержал, купил-таки подарки дяде Теренсу и — после некоторых колебаний — Цинтии. Надолго, часа на три, пока Артур заезжал к своим знакомым, застрял в огромном книжном магазине. Совершенно ошалевший от невероятно дешево приобретенных сокровищ, послушно последовал вместе с другом в самый настоящий французский ресторан. И здесь окончательно растерялся.
На стенах ресторана — справа, слева, повсюду — висели картины. Белые полногрудые и пышнобедрые, почти не одетые женщины смотрели на него со стен ласковыми, хмельными от вожделения глазами.
— Бог мой! — выдохнул Джонатан. — Как так можно?! А куда преподобный здешний смотрит?
— Хо-хо! — откинулся на стуле Артур. — Мы с тобой еще в картинную галерею не ходили… а там такое!
— Какое?
Артур наклонился к самому уху Джонатана и прошептал:
— Можно купить особую картинку…
— Что значит особую? — не понял Джонатан.
Артур криво улыбнулся и углом рта глухо произнес:
— Они там без одежды. Совсем.
Артур наслаждался своей вновь обретенной властью с утонченностью настоящего гурмана. Он дал Джонатану почувствовать, что значит, когда вокруг тебя увиваются взрослые белые люди — белые лакеи, белые официанты, белые швейцары, белые извозчики, белые продавцы газет… Он провел его по всем «кругам рая», мудро и снисходительно позволив два часа сорок пять минут наслаждаться покупкой книг, угостил настоящей едой во французском ресторане, сводил к местным художникам, а затем специально перевез через реку, чтобы показать собачьи бои. Сначала целой своры специально натасканных собак с быком, затем тех, что уцелели, — с медведем и, наконец, между теми, что все-таки сумели остаться в живых после медведя, и комически мечущейся в тщетной попытке спастись от этих возбужденных запахом крови бестий черной задницей.
Взвинченный невероятной насыщенностью дня, Джонатан смеялся на боях до слез, до икоты, почти до истерики. А потом солнце начало падать за дома, и Артур повез его сначала в кафешантан, а затем, когда захмелевший от стакана вина мальчишка был практически готов, приказал кучеру остановиться у салона мадам Аньяни.
— Ты когда-нибудь был с белой женщиной, Джонатан? — без тени снисхождения, на равных, поинтересовался он.
Джонатан побледнел.
— Нет, я, конечно, не настаиваю, — мудро улыбнулся Артур. — Если хочешь, можешь дожидаться освященного таинством церкви брака, но если нет…
Джонатан словно проглотил язык.
— Конечно-конечно, — хлопнул его по колену Артур, — в черных девках тоже есть своя прелесть. Я понимаю. К тому же бесплатно. Кто ж спорит?
Джонатан издал невнятный звук и потупил взгляд. Артур удовлетворенно улыбнулся. Вот теперь все встало на свои законные места, а этот щенок до конца жизни запомнит, кто есть кто.
— Ну, я пойду, навещу кое-кого, а ты, если хочешь, можешь в ресторане посидеть или… в общем, как знаешь.
Артур легко выскочил из экипажа и развинченной походкой завсегдатая направился к ярко освещенным газовыми фонарями дверям. Давненько ему не было так хорошо.
Давно уже Джонатан не чувствовал себя так скверно. Это было так, словно он на полном скаку врезался лбом в нависающую над дорогой дубовую ветку. Он уже почти привык к мысли, что ему доступно практически все; он знал, что в его руках — жизни и смерти трех с половиной сотен людей; он понимал в людях и в жизни такие вещи, о которых даже не задумывались ни шериф, ни преподобный, ни Артур Мидлтон. Но белая женщина?
Конечно, он об этом думал. Давно. Очень давно. Пожалуй, еще в те времена, когда наблюдал за разновозрастными сестрами Мидлтон, грациозно составлявшими из своих прекрасных и гибких тел живую картину «Порок, развращаемый»… ой, не то! — «Порок, порицаемый добродетелью». И все-таки белая женщина — это… Джонатан стиснул зубы. Это же почти как Мадонна. Ну, может, немного не так величественно.
За пятнадцать лет жизни по слухам, по обрывкам разговоров и даже по междометиям Джонатан успел узнать о салоне мадам Аньяни довольно многое. О нем не столько говорили, сколько заговорщически улыбались при одном упоминании. Его стыдились, но одновременно туда стремились. Упоминание имени Аньяни вводило мужчин в краску и заставляло одних женщин стискивать зубы и бледнеть, а других оживляться в предвкушении известий о чьем-нибудь семейном позоре.
Собственно, вся местная молодежь первым делом старалась съездить в Новый Орлеан и посетить этот скандально известный, но для приличного общества как бы не существующий салон.
Разумеется, найти белую девку можно было и в Натчезе, и в Хаттенсберге, и тем более в Джексоне. Но это было слишком близко от дома, и потом, даже самые крупные города штата Миссисипи не могли сравниться с блеском столицы бывшей французской колонии.
Самый этот блеск словно мгновенно превращал обычную шлюху в древнеримскую куртизанку — подругу поэтов и философов, а каждого провинциального недоросля — в повесу и ловеласа. В Новом Орлеане был настоящий французский шарм — единственное, что действительно есть у этих никчемных, мелочных и скандальных людишек.
Что-то звонко хлопнуло, Джонатан вздрогнул и заметил, как в заветные двери вошел превосходно одетый джентльмен лет сорока, тут же торопливо отвел взгляд и снова со стыдом и тяжестью на сердце признался себе, что он, скорее всего, единственный из всех молодых людей его круга, кто пока не переступал порог этого заведения. И дело уже не в том, что это может сделать его легким объектом для дружеских насмешек Артура. Дело было в нем самом.
Ибо теперь он, Джонатан Лоуренс, не сможет считать себя мужчиной, пока не узнает аромата плоти настоящей белой женщины — женщины, которую невозможно принудить к этому ни лишением сна или ужина, ни внеурочной работой, ни в крайнем случае плетьми. Просто потому, что она другая.
Он выбирался из экипажа на мостовую минут пять. Нервно насвистывая и отчаянно фальшивя, долго прохаживался взад-вперед по тротуару, всем своим видом показывая, что он, Джонатан Лоуренс из штата Миссисипи, здесь совсем не за этим, а потом на секунду зажмурился и рванулся вперед. Потянул дверь на себя, шагнул — и понял, что сейчас умрет: прямо на него смотрела белая девушка невероятной, почти кукольной красоты.