— Масса Джонатан чего-нибудь хочет? — заинтересованно глядя ему в глаза, прямо спросила она.
Джонатан судорожно стиснул монету в кулаке. Кухарка широко улыбнулась, обнажив крупные, белые, торчащие в разные стороны зубы, и протянула вперед узкую розовую ладонь.
— Что там у вас, масса Джонатан?
Он до сих пор помнил, как полыхнуло огнем его лицо, но зато уже через минуту получившая свои десять центов сообразительная кухарка провела его в сад, а еще через минуту он уже пристраивался сверху на ее горячее, поджарое, на удивление сильное тело. И вот дальше произошло то, чего Джонатан совершенно не ожидал. Кухарка задышала так часто и возбужденно, что он заинтересовался и кинул взгляд на ее лицо.
Лучше бы он этого не делал. Оскалившийся торчащими в разные стороны зубами рот и белки закатившихся глаз произвели на него столь сильное впечатление, что даже потом, спустя год, когда он был в гостях у Мидлтонов и подросший Артур, давно уже глядящий на мир ленивым взглядом заматеревшего самца, предложил ему на выбор любую, бесплатно, Джонатан вздрогнул и отчаянно замотал головой:
— Не-ет, Артур, не сейчас. Я не в настроении.
Господи! Как же Артур тогда его высмеял!
В дверь постучали, и Джонатан вскочил с кровати.
— Да, Платон, войди.
Тяжелая дверь отошла в сторону, и на пороге появилась потупившая взор, смиренная, аки агнец божий, Цинтия. Взвинченный то ли от коньяка, то ли от странноватого ощущения заполнившей дом пустоты, Джонатан по привычке настороженно прислушался и вдруг окончательно осознал, что отец никогда более не пройдет по коридору и не войдет ни в одну из этих дверей!
«Никогда?!»
Он икнул, диковато, не своим голосом рассмеялся, а едва Цинтия стала раздеваться, вскочил с кровати и, то ли преодолевая, то ли подогревая сладостно щекочущее чувство греховности в груди, как был, босиком и в ночной рубашке, потащил ее по немыслимо свободному и безопасному коридору в самый центр силы и власти этого дома — прямо в отцовскую спальню. Он толкнул дверь и, дрожа от ужаса и возбуждения, подошел к огромной ореховой кровати, коснулся прохладной резной спинки пальцами, осторожно присел и вдруг со всего маху рухнул спиной на хрустящую от крахмала простыню. И только тогда осознал, что теперь может все! Действительно все.
Это было странное ощущение, как если бы он поднялся в воздух и полетел, разрезая прохладный свежий ветер лицом и оставляя далеко внизу дома, людей и кроны огромных одиноких дубов. Это было так же, как если бы он мог нырнуть до самого дна Миссисипи и плыть над волнистым заиленным дном, поглядывая вверх, на ржавые, обросшие ракушками и водорослями днища пароходов и легко уклоняясь от их колес. А еще это было так же, как если бы ему снова было тринадцать и он только что купил расположение женщины, пусть и негритянки.
Джонатан властно притянул к себе и взял Цинтию прямо здесь, на отцовских подушках, затем, хмелея от всесилия, распорядился принести себе кофе с коньяком и сахаром, пролил кофе на простыню, на долю секунды оторопел, но тут же запустил чашкой в стену, откинулся на спину и захохотал. Вскочил, подпрыгивая, сбегал в библиотеку, схватил со стола толстенный том Сенеки и, распорядившись принести еще кофе с коньяком и сдобную булочку, открыл тяжеленный том на первой странице и, ликуя, прочитал:
— Так и поступай, мой Луцилий! Отвоюй себя для себя самого.
Это было его любимое место. Джонатан широко и счастливо улыбнулся, захлопнул книгу, прижал ее к груди и, ритмично взмахивая свободной рукой, принялся ходить по комнате и декламировать вслух — наизусть:
— Береги и копи время, которое прежде у тебя отнимали или крали и которое зря проходило.
Дверь приоткрылась, и на пороге выросла Цинтия с подносом. Она явно боялась, что кофе остынет, но оторвать молодого хозяина от его занятий не рисковала. А он все говорил и говорил куда-то в сторону окна, потом наконец повернулся к Цинтии, бросил книгу на стоящий у кровати столик и горько улыбнулся.
— В том-то и беда наша, что смерть мы видим впереди, а большая часть ее у нас за плечами, — ведь сколько лет жизни минуло, и все принадлежат смерти.
Джонатан знал это письмо Сенеки Луцилию, как никакое другое, но никогда прежде оно не было наполнено таким глубоким смыслом. Подойдя к Цинтии, он одной рукой взял с подноса булочку, целиком запихал ее в рот, другой рукой схватил фарфоровую чашечку, запил и по-хозяйски мотнул головой в сторону постели.
К утру следующего дня шериф Айкен был уже в Новом Орлеане. Он довольно быстро отыскал торговца, продавшего Аристотеля Дюбуа, и выяснил, что тот его перекупил у мелкого фермера, чья усадьба находилась в десятке миль от города.
Не желая скрывать ни малейшей детали, торговец рассказал, что этого негра он взял у хозяина весьма неохотно; по его сведениям, этот Аристотель всегда был склонен к побегам и непослушанию, отчего ему еще в молодости выжгли на щеке тавро в виде буквы V — по фамилии владельца, и лишь за последние два года негр пускался в бега трижды. Это было уже кое-что, но на вопрос, числятся ли за Аристотелем групповые побеги и может ли у него быть столь же преступный товарищ, торговец ответить не сумел.
— Знаете, шериф, — болезненно скривился он, — от этих черных чего угодно можно ждать; пока ты его лупишь, он терпит, а, не дай бог, поблажку дашь, тут тебе и сюрприз: или свинью украдет, или на Север подастся. Зверь, он и есть зверь… сами понимаете.
Шериф понимал, а потому не стал терять времени, выехал в указанном направлении и к обеду уже разговаривал с предпоследним хозяином черного убийцы — мсье Леонардом де Виллем.
— Что вы хотите знать? — настороженно поинтересовался пожилой, плохо одетый француз.
Шериф Айкен поморщился, но стерпел, хотя акцент у фермера был кошмарный.
— У Аристотеля товарищи были? — прямо спросил он.
— А я почем знаю? — нахмурился француз. — Я над ним в поле не стоял.
— Тогда пригласите надсмотрщика, — предложил Айкен.
— Нет у меня надсмотрщиков, — криво усмехнулся фермер. — Я, знаете ли, господин шериф, не настолько богат.
Айкен на секунду задумался. По множеству мельчайших, но верных признаков, таких, как мгновенный скачок взгляда в сторону, было видно, что фермер чего-то недоговаривает, и теперь шериф прикидывал, как именно он заставит этого французика развязать язык.
— Тогда вам придется выехать со мной, — выбрав самый простой вариант, развел он руками. — Сначала в Новый Орлеан, где вы дадите показания полицейским властям Луизианы, а затем — на паром и в штат Миссисипи, на опознание. Думаю, дня за три управимся. Ну, и на суд, конечно, придется приехать.
Француз побледнел. Небогатый фермер, он уже представил, во что ему обойдется вынужденное отсутствие в самый разгар уборки тростника.
— А зачем? Откуда мне знать, что он там у вас натворил? — мгновенно уперся он. — Я-то тут при чем? У него теперь новый хозяин, вот он пусть и разбирается!