Дикая бескрайняя равнина тянулась десятками верст, и помимо нищих кочевников-монголов, бессмысленно гарцующих на своих маленьких мохнатых лошадках, да стад линялых двугорбых верблюдов они порой сутками не встречали ни единого признака нормальной человеческой цивилизации! И даже в относительно обжитых местах возле рек, в китайских да корейских деревушках экспедиция видела все ту же дикость и нищету.
Вообще эти нищета и дикость разительно контрастировали с явным трудолюбием и аккуратностью здешних крестьян. Когда казаки впервые увидели, как на немыслимо тщательно возделанном поле трудится черный от загара и совершенно голый китаец, они подумали, что у того не все в порядке с головой. Однако когда отряд проехал еще пару верст, стало ясно: здесь это норма.
На каждом поле, засаженном по здешнему обычаю высокой и, судя по всему, съедобной травой – гаоляном, с утра до ночи десятками копошились черные от загара, полуголые, а порой и совершенно голые крестьяне. И рядом же, безо всякого стыда, сосредоточенно трудились такие же черные от нестерпимого солнца и опять-таки голые дети обоего пола. Казалось, что здесь только женщины имеют привычку прятать наготу своего тела и знают стыд и страх, но они при появлении отряда мгновенно скрывались в домах.
Сделанные из самана и глины дома тоже представляли собой преинтересное зрелище: пол земляной, вместо окон промасленная бумага и – ни мебели, ни даже побелки. Только посредине дома – кан, что-то вроде протянутой под лежанками горизонтальной печной трубы. Ну, и некоторые признаки культуры: на стенах – деревянные таблички с красиво выписанными иероглифами, а в клетке из ивовых прутьев – китайская «канарейка», огромная зеленая саранча, беспрерывно услаждающая слух своих хозяев пронзительным стрекотанием.
Постепенно деревни стали попадаться все чаще, и были они все больше и порой, обнесенные высокими, до двух саженей, глинобитными стенами, напоминали средневековые города-крепости Европы. Но вот люди оставались все те же – нищие, вечно испуганные, настороженно сверкающие глазами при первом появлении чужаков и достаточно гостеприимные, когда первый испуг проходил. И если бы не эти странные пропажи…
Доходило до абсурда, и Семенов не знал, плакать ему или смеяться от происходившей вокруг отряда чертовщины! Едва они становились всем отрядом в какой-нибудь китайской или корейской деревушке, как уже на следующее утро обнаруживалось, что какого-нибудь старика или ребенка в деревне недостает.
Пообвыкшие к чужой стране казаки по этому поводу много смеялись и даже начали делать ставки, кто исчезнет в следующей деревне, – естественно, пока есаул это дело не прекратил. Однако если поразмыслить, то здесь и впрямь происходило нечто сверхъестественное: насколько знал жизнь поручик, ни старцы, ни трехлетние дети, ни тем более зрелые отцы многочисленных семейств ни в коей мере не склонны покидать своих домочадцев…
Понятно, что случались и недоразумения. В одной из таких то ли деревень, то ли становищ местные жители попрятали всех своих детей – какой-то дурак наплел им, что русские казаки едят исключительно человечину, предпочтительно младенцев. Однако недоразумение быстро разрешилось, и счастливые семьи вновь соединились.
Но был и более серьезный конфликт. Молодой казачок, совершенно осатаневший от многомесячного воздержания, попытался завалить в сарае местную молодайку. Она, может, была и не против, но беда в том, что и казачок, и его немытая, но, следует признать, симпатичная зазноба были застигнуты с поличным самим Загорулько.
Семенов поежился. Господи! Что тут началось! Китайцы потом ходили к Загорулько всей деревней – умоляли, чтобы тот простил солдатика, мол, с кем не бывает. Но вот пропажи… это было совсем другое. Люди словно испарялись. И только в середине июля поручик Семенов узнал, что с ними происходит на самом деле.
Тело нашел караульный. Мужчина – а это снова был именно мужчина – лежал у берега мелкой глинистой, истоптанной тысячами коровьих копыт речушки – раздетый, с аккуратно сложенной рядом небогатой одеждой и с перерезанным от уха до уха горлом.
Господи, как же Семенову стало плохо! Поручик понимал, что это – полная чушь, но он почему-то сразу же вспомнил Энгельгардта…
На место человекоубийства сбежалась вся деревня. Убитого мгновенно прикрыли его собственной, изрезанной в клочья одеждой, старики начали горячо выяснять, кто видел его последним, да что он сказал, да куда пошел, а молодежь смотрела на русских так, словно во всем виноваты именно они – никем не званные сюда пришельцы. А к вечеру Семенов представил себе, сколько таких трупов, наверное, оставил позади себя отряд, и до него дошло, что, скорее всего, так оно и есть.
То же самое решили на отдельном от низших чинов собрании и офицеры.
– Это кто-то из наших, – жестко рубанул воздух рукой есаул Добродиев.
– Не будьте голословны, Никодим Федорович, – одернул его Загорулько. – А если есть подозрения, прошу…
– У меня нет подозрений, – хмуро отозвался есаул, – но как хотите, а от него пахло смирной. Аки в храме!
Офицеры согласно загудели, а Семенов опять-таки вспомнил Энгельгардта.
– Никодим Федорыч верно говорит, а местные смирну вообще не пользуют. Это кто-то из наших!
– Обыск! – едва удерживая подступившую тошноту, выпалил Семенов. – Нужно сделать обыск. И немедленно…
Офицеры досадливо засопели, кто-то принялся возражать, но все понимали: пора; лучше стыд, чем такой страшный грех на душе.
Через полчаса на околице деревни, каждый со своим вещмешком в ногах, выстроились все – от капитана Загорулько до толмача. И через полчаса смирну нашли – притороченной к седлу мелкой мохнатой лошади, перевозящей солдатскую палатку.
Офицеры скорбно замерли.
– Найду, своими руками задавлю! – угрожающе прорычал есаул и повернулся к замершему строю. – Все слышали?!
И впервые строй не ответил молодецким «Так точно»…
* * *
К весне 1898 года русско-китайскую границу как прорвало, и всю Маньчжурию наводнили сотни и сотни русских специалистов. Топографы и геодезисты, строители и путейцы – без числа и без счета – оценивали изгибы рельефа и плотность грунтов, просчитывали способы подвозки шпал и рельсов, а главное, встречались и подолгу спорили с местными властями.
Несмотря на высочайшее соглашение, здесь их, казалось, никто не ждал. Хуже того, никто не желал их сюда пускать! Уже то, что удобнейшие для прокладки железной дороги места оказались заняты крестьянскими полями, оказалось такой препоной, что хоть кричи караул! А затем «вдруг» оказалось, что весной у китайских крестьян самая страда, а кроме крестьян, в этих краях никакой иной рабочей силы просто-напросто нет.
В такой неразберихе и приходилось работать главному инженеру Строительного управления пока еще не существующей дороги Александру Иосифовичу Юговичу. Вот только ссылаться на трудности он права не имел.
В считаные недели Югович лично объехал все важнейшие точки будущего колоссального строительства, просмотрел практически все наработки топографических и геодезических экспедиций, встретился и детально обговорил наиболее трудные «моменты» с цзян-цунями трех важнейших провинций. Именно после такого совещания в Гунчжулине к нему и пристал этот офицер.