Некоторое время он еще по инерции препирался, а потом неожиданно кивнул:
— Ладно, Кармен, едем к полковнику. Разбираться так разбираться!
* * *
Понятно, что Кармен садиться в машину к начальнику полиции не рискнула, и до усадьбы семьи Эсперанса лейтенант добирался в одиночестве. Поставил свою «Испано-суизу» у ворот, но неожиданно для себя оказался не в гостиной хозяина, а в плотном кольце окружившей его прислуги. Это было как-то странно, но, похоже, здесь уже никто не боялся потерять работу.
Ему выложили все: и то, какой Хосе был исполнительный, и то, как мало платил ему сеньор Эсперанса, и про угрозы, и зачем-то про профсоюз… и где-то лишь через час лейтенанту удалось вырваться, навестить злого, как черт, полковника и, взяв с собой выделенного им дворецкого, прорваться сквозь возбужденно гудящую толпу и осмотреть принадлежащий садовнику дом.
Собственно, смотреть здесь было нечего: маленькая комната, печка, земляной пол, деревянный настил вместо кровати да набитый соломой тюфяк.
«Черт! Не успел я вчера в камеру его закрыть!» — выругался Мигель и повернулся к дворецкому.
— А где мальчишка?
— В саду, где же еще? Работает.
— Он знает?
— Эти сучки уже все рассказали. Я спросил, как он будет без отца, а он только руки на груди скрестил и улыбается… Сами понимаете, лейтенант, убогий — он и есть убогий.
— М-да… придется в приют определять, — почесал в затылке Мигель.
— Вы, главное, господин лейтенант, это бабье не слушайте, — молитвенно сложил руки дворецкий, — никого сеньор полковник не убивал; господа Эсперанса очень добрые господа и всегда такими были…
— А это уж кому как… — улыбнулся Мигель.
* * *
Тем же вечером сеньор Рохо плотно насел на своего начальника полиции.
— Как хочешь, Мигель, но в моем городе я накалять обстановку не позволю, — прямо заявил он.
— И чего вы хотите? — так же прямо спросил Мигель.
— Что это за разговоры о поджоге? У тебя что, подозреваемые уже есть?
— Скорее всего, это сделали анархисты, — пожал плечами Мигель. — Но у меня есть и конкретный подозреваемый. Правда, он пока не опознан, но, судя по тому, что одновременно с пожаром пропал только один человек, можно предположить, что это — садовник семьи Эсперанса.
— Хосе — кристально честный человек! — вскричал алькальд. — Полковник Эсперанса дал о нем самые лестные отзывы!
— А по моим сведениям, он торговал спиртным… И я уже подал на него в розыск. На всякий случай.
— Вот что, Санчес, — с чувством произнес алькальд. — Может быть, ты еще слишком молод, чтобы понять это, но поверь, страна на пороге гражданской войны.
— И что?
— Да ничего! — снова заорал алькальд. — Если ты думаешь, что я позволю тебе сталкивать людей лбами, то ты глубоко заблуждаешься! Не позволю!
Мигель терпеливо слушал.
Алькальд пробежался по кабинету и вдруг остановился прямо напротив лейтенанта.
— Знаешь, Санчес, — выдохнул он. — Хочешь доказать всем, что ты самый честный, — черт с тобой! Делай что хочешь. Но не дай бог, если ты еще хоть раз оступишься! Раздавлю!
* * *
На следующий день Себастьяна впервые за весь год позвали в господский дом. Посланный за ним дворецкий долго объяснял немому мальчишке, чего от него хотят господа, но так и не объяснил, а потому просто взял за руку и привел. И когда Себастьян зашел в гостиную и увидел, что вся семья Эсперанса в сборе, в его груди шевельнулась тревога.
— Становись здесь, сын мой, — подозвал сына садовника падре Франсиско и по возможности простыми словами попытался объяснить, что сейчас он отслужит мессу за упокой души его отца Хосе Диаса Эстебана, пытавшегося потушить случайно возникший в храме пожар и героически погибшего вместе с верным слугой церкви Хуаном Хесусом.
Себастьян напряженно слушал, но по какой причине его отец заслужил неслыханную честь быть оплаканным семьей Эсперанса, сообразить так и не сумел. А когда падре Франсиско, быстренько отслужив на латыни мессу, перешел к собственно проповеди и опять-таки по возможности простыми словами начал рассказывать о том великом вознаграждении, которое ждет всех истых тружеников, когда господь призовет их в свой Эдем, сын садовника внезапно побледнел и весь превратился в слух.
Он вдруг начал узнавать те самые слова истины, о которой слышал там, на самом краю жизни и смерти. Оказалось, он помнил их! Почти дословно…
Он снова слышал эти слова о том, что лишь те из агнцев божиих, кто с чистым сердцем и мозолистыми от трудов руками стремится воссоздать Эдем на земле, встанут справа от Иисуса на Страшном суде. Ибо только им, детям божиим, голубям и голубицам с кротким сердцем, надлежит унаследовать землю и вечно наслаждаться плодами райских садов.
Себастьян был потрясен.
А когда падре Франсиско со слезами на глазах сказал о жертвующих собой во имя неведомого человеку промысла господня, перед глазами сына садовника ясно всплыло не черное от загара жесткое лицо отца, а иконописный лик невинно пострадавшего из-за ожерелья сеньоры Долорес конюха Энрике Гонсалеса. И тогда он заплакал.
* * *
Через два часа Себастьян, поставив крестик на нескольких листах бумаги и получив от самого сеньора Эсперанса целую кучу причитавшихся отцу денег, на подгибающихся ногах добрел до своего дома. Теперь он знал все, что ему нужно.
Он совершенно точно знал, что в доме Эсперанса он теперь заменит своего отца, а значит, в этом саду он — главный. Кроме того, хотя мальчик так и не разобрался в смысле слова «попечительство», он прекрасно понял, что благодаря усилиям сеньоры Тересы ни полиция, никто другой помешать его работе в саду не смогут.
Но было и еще одно, что он осознал: Энрике Гонсалес позволил увести себя в неизвестность, а отец утонул в спирте только потому, что такова воля Всевышнего, и только затем, чтобы он, Себастьян, мог выполнить указанное господом и ведомое лишь Ему предназначение.
Никогда еще бог не стоял так близко к Себастьяну, как сейчас.
Безумный май 1931 года оказался переломным не только для Себастьяна.
Для падре Франсиско пожар обернулся настоящей бедой. Приехавший из Мадрида представитель Рима расценил происшествие как чрезвычайное и, безусловно, нанесшее вред католической церкви. Впрочем, сведущие люди считали, что дело вовсе не в пожаре, — в ночь с 10 на 11 мая церкви, как по команде, горели по всей Испании, — основное влияние на решение Мадрида оказала маленькая, почти безвредная страстишка падре Франсиско к мальчикам. Вроде бы кто-то из учеников местной католической школы задал неуместный вопрос не тем людям и в неподходящее время. Как результат — падре мягко, но властно намекнули на нежелательность его дальнейшего пребывания в городе и возможность быстрого и безболезненного перевода в славный городок рангом пониже где-то в Стране Басков.