Отвернувшись к окну, я тихонько всхлипнула и ощутила, как успокаивающе действует таблетка. Я вдруг с сожалением подумала о том, что так и не успела окреститься. Ведь в глубине души я всегда верила в Бога. Всегда. Раньше мне казалось, что нет никакой разницы, крещеная я или нет. Самое главное, чтобы Бог был в моей душе и моем сердце… Но теперь, после всего, что произошло, я знаю точно, Бог помогает крещеным, а я как была нехристем, так им и осталась.
Когда самолет приземлится, моей маленькой доченьки, может, уже не будет в живых. Я убийца, потому что по моей вине она оказалась в Штатах. Единственный смысл жизни потерян, впереди только ад, потому что все убийцы попадают в ад. По-другому просто не бывает.
Перед отъездом в Штаты я прочитала «Божественную комедию». Она состоит из двух частей. Первая часть про ад, а вторая про рай. Мне представился ад, как его описывает Данте, и по коже пробежали мурашки. Это было страшно, дико, ужасно. Говорят, нужно покаяться, и Бог простит грехи! Но мне почему-то кажется, что есть грехи, которые никогда не прощаются. Никогда. Даже если Бог и простит тебя, как ты сам будешь жить с этим грехом на земле? Залезла в кресло с ногами и уткнулась подбородком в ладони. Когда-то это была моя любимая поза. Когда-то…
— Девушка, сядьте как положено, и пристегните ремень. Самолет находится в зоне турбулентности. Неужели вы не видите, что написано на табло? — произнесла крайне недовольным голосом прошедшая мимо стюардесса.
— Не вижу, — пробубнила я, но все же спустила ноги и пристегнулась.
Я закрыла глаза и увидела прямо перед собой лицо своей малышки. Оно было такое крохотное, такое нежное… Ее глазки были закрыты, и она сладко посапывала. Интересно, а в таком возрасте маленьким деткам могут снится сны? Наверно, нет. Хотя, может быть, я ошибаюсь, может быть, маленькие детки видят сказочные сны и даже понимают их значение. Видение сменилось другой картиной: покачнувшаяся улица и я, прыгающая с балкона второго этажа. Нога сильно опухла и, конечно же, болела. Что такое физическая боль по сравнению с душевной? И еще это чувство беспомощности. Это ужасно — ты полон сил, полон решимости, но уже ничего не можешь сделать. Совершенно ничего. Сердце буквально разрывалось. Казалось, вот-вот сквозь платье на груди покажется кровь. Не сдержавшись, я наклонилась и застонала. Сидящая рядом пожилая женщина озабоченно посмотрела мне в глаза и спросила:
— Дочка, да что же с тобой творится, в конце концов?
— Мне очень плохо. Господи, как же мне плохо!
— Что у тебя болит?
— Невыносимая боль прямо разрывает мне грудь.
— У тебя больное сердце?
— Больное.
— Господи, такая молодая, а уже так плохо с сердцем!
Я не лукавила и не обманула престарелую женщину. В самом деле, у меня болела, вернее, ныла грудь. Временами мне казалось, что я еще живу, а временами мне казалось, что мое дыхание остановилось. Я уже плохо понимала, жива Я еще или нет. Спустя какое-то время я перестала сознавать, что лечу в самолете, не заметила, что бортпроводники стали разносить еду.
— Дочка, может, тебе нужно поесть? — не унималась старушка.
— Зачем?
— Ну как это зачем? Зачем человеку есть? Наверно, для того, чтобы жить. Тебе сразу станет полегче. Вот увидишь.
— Легче?! Мне уже никогда не будет легче. Тем более от еды…
— Это, доченька, ты неправду говоришь. Когда поешь, всегда легче становится.
Я посмотрела на женщину, поглощающую свой обед, раздраженным взглядом и издевательски произнесла:
— Послушайте, ну что вы в самом деле? Какая я вам доченька? Я вам совершенно посторонний человек. Женщина чуть было не поперхнулась, оправдываясь, сказала:
— Просто ты мне в дочери годишься…
— В том-то и дело, что гожусь. Это не значит, что я ею являюсь.
— Я хотела, как лучше, ласково.
— Не надо по-ласковому. Вы лучше говорите ласковые слова своей дочери, если она у вас, конечно, есть.
— Она у меня умерла пару лет назад, — тяжело вздохнула женщина и отвернулась.
— Умерла?
— Умерла. Мужа боготворила, а вечерами работала как волк, стояла у плиты. Света белого не видела. Никогда на свое здоровье внимания не обращала, а если были какие-то боли, терпела. А он, подонок, всю жизнь гулял, да еще и покрикивал на нее.
Женщина немного помолчала, а затем добавила:
— Молодая совсем. Выглядела, как девчонка. Да болезнь никого не щадит. Ни старых, ни молодых. Я только потом поняла, как это страшно — пережить свое дитя.
— Извините, — тихо пробормотала я.
В салоне выключили свет, и многие пассажиры уснули. Мне стало еще хуже — я ощутила, что боюсь темноты. Затем мне послышались какие-то голоса. Они доносились издалека, я не понимала, о чем они говорят, но эти голоса были знакомы. Один из них принадлежал Льву, другой мертвой стукаче, а третий перепуганной Галине… Голоса стали тише, приглушеннее, а потом совсем пропали. Мне стали мерещиться чьи-то лица. Они улыбались, сердились, делали скорбные гримасы… И только одно лицо было полно искренней симпатии. Это лицо Галины. Но почему оно выделялось среди других? Почему? Этого я не могла понять. Ведь она меня предала.
Временами ее лицо исчезало, а потом возвращалось. Галина смотрела на меня так виновато, словно молила о прощении и ждала, когда же я дам это прощение.
Я смахнула со лба пот. Мне было ужасно жарко. Руки дрожали. Я чувствовала легкую тошноту, болело сердце. Господи, как же оно у меня болело! Я ненавидела себя, я считала себя полным ничтожеством, потому что только полное ничтожество может так нелепо потерять своего ребенка. Как же жить дальше? Как?
Неожиданно мне вспоминалось, как я еще совсем сопливой девчонкой впервые приехала в Москву. Господи, столько же мне тогда было? Лет шестнадцать, не больше. Я даже не шла, я плыла по Ленинскому проспекту, пританцовывала, улыбалась случайным прохожим и любовалась своим отражением в витринах различных магазинов. Я казалась себе необычайно красивой и, наверно, поэтому была такой легкой, воздушной и беззаботной.