Аксель аккуратно вложил листок в органайзер.
И Паула, и Мартин на обратной дороге молчали, но думали об одном и том же. Не пропустили ли они чего-то? Правильно ли сформулировали вопросы? Ответа никто не знал.
— Больше откладывать нельзя. Она не может оставаться дома. — Герман посмотрел на дочерей с таким отчаянием, что они невольно отвели глаза.
— Мы знаем, папа… Все правильно, альтернативы нет. Ты заботился о маме до последнего, но… сейчас это просто становится опасным. Мы постараемся найти самое лучшее место. — Анна-Грета зашла за спинку отцовского кресла, положила руки ему на плечи и слегка вздрогнула — так он похудел.
Болезнь матери сказалась на нем больше, чем они думали. Или хотели думать. Она прижалась щекой к его щеке.
— Мы с тобой, папа. И я, и Биргитта, и Магган, и все. Ты не должен чувствовать себя одиноким.
— Без мамы мне все равно одиноко. Над этим я не властен, — глухо сказал Герман и вытер рукавом набежавшую слезу. — Но я знаю, что для Бритты так лучше. Для нее так лучше, — повторил он, словно стараясь убедить самого себя.
Дочери украдкой переглянулись. Герман и Бритта всегда были центром их жизни, фундаментом, непоколебимой скалой, к которой они всегда могли прислониться. А теперь фундамент зашатался, и их потянуло друг к другу. Смотреть на распад сознания матери и постепенное угасание отца было невыносимо. Невыносимым было и понимание, что вся ответственность за семью теперь ложится на них, что родители, ласковые, умные, никогда не ошибающиеся родители теперь уже не могут им помочь — наоборот, сами нуждаются в помощи. Конечно, они сами уже давно взрослые и прекрасно понимают, что родители не боги, что они не вечны, — и все равно дочери не могли побороть в себе внезапное и болезненное ощущение сиротства.
Анна-Грета еще раз обняла костлявые плечи Германа и села рядом за стол.
— А как она там сейчас одна? — беспокойно спросила Магган. — Пойти посмотреть?
— Когда я ушел, она только что уснула… Но она не спит больше часа подряд, так что мне уже пора домой, — сказал Герман и тяжело поднялся со стула.
— Давай лучше мы навестим маму, а ты приляжешь и отдохнешь хоть пару часов, — предложила Биргитта и взглянула на Магган. — Папа ведь может прилечь у тебя в гостевой?
— Это прекрасная мысль! — воскликнула Магган и ласково посмотрела на отца. — Иди приляг, а мы побудем с мамой.
— Спасибо, девочки. — Герман уже направлялся к двери. — Мы с мамой вместе уже больше пятидесяти лет, и я хочу быть с ней… не много осталось таких моментов. Когда она будет в больнице… — Он не закончил предложения и поторопился уйти, чтобы дочери не видели, как он плачет.
Бритта улыбалась во сне. Мозг, который отказывался служить ей, когда она бодрствовала, во сне работал исправно, с кинематографической ясностью. Воспоминания… не всегда желанные. Кое-что ей вовсе не хотелось вспоминать, но от картин прошлого избавиться было трудно… Свист отцовского ремня, красные вспухшие полосы на голых ребяческих попках, заплаканное лицо матери. Жуткая теснота в доме, визг избиваемых детей… Даже во сне ей хотелось зажать уши. Но другие воспоминания были лучше. Лето, они носятся по нагретым солнцем прибрежным скалам. Эльси в ее сшитых матерью платьях в цветочках, серьезный Эрик в коротких штанишках. Франц со своими волнистыми светлыми волосами… Ей всегда хотелось погладить его по голове — с самого детства, с тех пор, когда они были совсем маленькими и разница между мальчиками и девочками их еще не интересовала.
А сейчас опять этот голос. Знакомый, слишком хорошо знакомый голос. Он все чаще звучал в ее снах, настойчиво врывался в ее медленно мутнеющий мир. Голос, который исключал саму возможность примирения и забвения, голос, который она надеялась никогда больше не слышать. Это было странно и страшно.
Она начала метаться по подушке. Попыталась во сне заглушить этот голос, избавиться от страшных воспоминаний. И ей это удалось… удалось. Она впервые увидела во сне Германа — как раз таким, каким он был, когда она поняла, что с этим парнем проведет всю жизнь. Свадьба… она в красивом белом платье, и голова кружится от счастья… Боль схваток, и Анна-Грета, и внезапно вспыхнувшая безграничная родительская любовь. И Биргитта, и Магган. Герман возится с детьми, не обращая внимания на протесты тещи. Он возится с ними не потому, что от него кто-то этого требует, — просто он любит их до безумия. Она улыбнулась, глазные яблоки под закрытыми веками задрожали. Бритта всеми силами души приказала мозгу остаться здесь, в этом мгновении. Если бы ей сказали, что она имеет право только на одно воспоминание, а все остальные будут стерты из ее памяти, она выбрала бы именно это: Герман купает Магган в ванночке, осторожно поддерживает головку, нежно гладит губкой крошечное тельце и что-то напевает себе под нос. Девчушка широко открытыми глазами следит за каждым его движением… И Бритта видит себя — как она подглядывает за ними в полуоткрытую дверь. Пусть, пусть она забудет все остальное, но за это воспоминание она готова бороться насмерть. Герман и Маргарета, головка на руке, нежность… близость.
Внезапный звук… Бритта попыталась не слышать его, вернуться к плеску воды в ванночке, без конца слушать, как трогательно гулит их малютка, слушать и слушать… но этот новый звук вырвал ее из воспоминания и властно поволок на поверхность… в этот проклятый серый туман, который окружал ее густеющей с каждым днем завесой.
Вопреки желанию она открыла глаза. Над ней склонилась смутная фигура. Бритта улыбнулась. Нет, наверное, она еще не проснулась. Наверное, ей все же удалось уберечь сон от пробуждения.
— Это ты? — спросила она, вглядываясь в наклонившийся над ней туманный силуэт.
Она не могла даже пошевелиться — тело еще не отошло от приятной слабости сна. Ни слова в ответ. Оба молчали — говорить было не о чем. Наконец в ее больное сознание пришло понимание. На поверхность всплыло воспоминание — совсем другое воспоминание, и ей стало очень страшно. Страх… она-то думала, что постепенно окружающее забвение избавит ее от страха. Оказывается, нет. Она с ужасом поняла, что это не кто иной, как сама Смерть, стоит у ее постели, и все ее существо запротестовало — нет, не сейчас! Только не сейчас! Бритта вцепилась в простыню, хотела что-то сказать, но губы ее не слушались, вместо слов получился мучительный гортанный стон. Страх, как судорога, пронизал все тело, и она резко замотала головой. Герман! Она отчаянно попыталась мысленно передать ему крик о помощи и сразу поняла безнадежность этой попытки: как он мог уловить волны от ее полуразрушенного мозга? И даже если бы уловил услышал ее призыв, все было напрасно. Смерть пришла за ней, и без своей добычи она не уйдет. Ей суждено умереть в одиночестве. Без Германа. Без девочек. Она даже не сможет попрощаться с ними. И как раз в это короткое мгновение туман рассеялся, она почувствовала внезапную, холодную и многомерную ясность. Ужас бушевал в ее душе, как дикий зверь, но ей удалось все же собрать всю волю и закричать.
Смерть не пошевелилась. Смерть стояла, смотрела на нее и улыбалась. Улыбка была дружелюбной и оттого еще более страшной.