— Мартин Мулин.
Несколько минут он слушал не перебивая, задал разве что пару коротких вопросов и сделал кое-какие записи. Повесил трубку и с блокнотом в руках пошел к Мельбергу.
Шеф сидел на полу и пытался достать кончиками пальцев носки вытянутых ног.
— Извини! — Мартин замер в дверях. — Не побеспокоил?
Эрнста он, во всяком случае, не побеспокоил — пес обрадовался его появлению, подошел, вильнул хвостом и приветливо лизнул руку.
Мельберг ответил не сразу — с видимым трудом поднялся с пола и расправил плечи.
— Легкая разминка не повредит, — проворчал он и тяжело двинулся к стулу.
Мартин провел рукой по губам, чтобы скрыть ухмылку. С каждым днем в отделе становилось все веселей и веселей.
— У тебя что-то важное? — недовольно спросил Мельберг и открыл нижний ящик стола, где лежало кокосовое печенье.
Эрнст понюхал воздух, подошел, виляя задом, как французский придворный, уселся рядом и уставился на хозяина влажными преданными глазами. Мельберг попытался придать взгляду строгость, но из этого ничего не вышло, и он кинул хитрецу кокосовый шарик, который пес тут же и проглотил, не вникая в тонкости вкуса.
— Что-то Эрнст поправился, — озабоченно заметил Мартин, — за несколько дней всего.
— Ничего страшного. — Мельберг похлопал себя по животу. — Немного солидности не помешает.
Мартин сел и переменил тему.
— Звонил Педерсен. И Турбьёрн тоже прислал протокол. Все подтвердилось: Бритта Юханссон убита, ее задушили той самой подушкой, что лежала рядом.
— А откуда он знает… — начал было Мельберг, но Мартин поднял руку.
— Минуточку! — Он заглянул в блокнот. — Педерсен, как всегда, наговорил кучу непонятных слов, но в переводе на шведский — у нее обнаружено перышко в гортани. Скорее всего, пыталась вдохнуть. Педерсен нашел также частицы хлопковых волокон, точно таких же, как в набивке подушки. Помимо этого, повреждены хрящи гортани, а это значит, что, кроме подушки, ее кто-то душил. Скорее всего, рукой, но отпечатков пальцев не обнаружено.
— Что ж, более или менее проясняется, — сказал Мельберг. — Как я слышал, она была того… — Он покрутил пальцем у виска.
— Не «того», а страдала болезнью Альцгеймера, — резко поправил Мартин.
— Да-да, продолжай. — Мельберг не обратил внимания на раздражение подчиненного. — Только не выдумывай никаких версий. Все указывает на то, что старик ее и придушил. Скорее всего, так называемое убийство из милосердия.
Довольный своей безупречной логикой, Мельберг вознаградил себя кокосовым печеньем. Эрнст разочарованно проследил траекторию движения шарика из ящика в рот хозяина.
— Да-да… конечно… никаких версий… — бормотал Мартин, листая блокнот. — Но вот на наволочке отпечаток пальца Турбьёрн все-таки нашел. Вернее, не на самой наволочке, а на одной из пуговиц. Четкий отпечаток большого пальца, и этот большой палец никакого отношения к Герману Юханссону не имеет.
Мельберг нахмурился и обиженно посмотрел на Мартина. Но лицо его быстро просветлело.
— Наверняка кого-то из дочерей… Проверь на всякий случай. А потом позвони врачу в отделение… Пусть они накачают мужа чем угодно, но чтобы мы могли его допросить еще до конца недели. Понятно?
Мартин с тяжким вздохом кивнул, даже не кивнул, а медленно наклонил голову. Мельберг прав. Нет ничего, что бы противоречило признанию самого Германа Юханссона. Единственный отпечаток чужого пальца. И если Мельберг прав насчет дочерей, то ему уже крыть нечем…
Он остановился на пороге и хлопнул себя по лбу.
Нет, из него и в самом деле никудышный следователь. Как он мог забыть самое главное! Идиот! Педерсен же нашел у нее под ногтями кровь и кожный эпителий! Значит, она сопротивлялась, боролась за жизнь и наверняка поцарапала убийцу, и не слегка, а как следует. К тому же кровь можно проверить на ДНК.
Он повернулся к Мельбергу.
— Педерсен сказал, что она прилично поцарапала убийцу.
— А у мужа есть царапины? — мгновенно спросил Мельберг.
— Мы должны навестить Германа.
— И немедленно, — поощрил его Мельберг. — Возьми с собой Паулу! — крикнул он вслед чуть не вприпрыжку убежавшему Мартину.
Последние дни он ходил по дому на цыпочках. Никто не верил, что из этого что-то получится. Матери ни разу до этого не удавалось продержаться хотя бы сутки. После того как папаша сдернул, она пила ежедневно. Он почти и не помнил, какой она была до этого, но сохранившиеся смутные воспоминания, вернее, обрывки воспоминаний казались ему радостными.
А сейчас у него появилась надежда. И с каждым часом она росла, даже с каждой минутой. Мать отвратительно выглядела, ее все время била крупная дрожь, она избегала встречаться с ним взглядом, стыдилась, что ли… Но она была трезва. Пер обшарил весь дом — ни одной бутылки. Он прекрасно знал все ее заначки. Иногда ему даже странно было — зачем она это прячет? Поставила бы на буфет, и так все известно.
— Я приготовлю что-нибудь поесть, — тихо сказала она, искоса глянув на Пера.
Они ходили друг вокруг друга едва ли не крадучись, как два насмерть перепуганных зверя, которые впервые встретились и еще не знают, как все повернется. Да так оно и было. Он так давно не видел мать трезвой, что даже не знал, какая она, если не пьет. А она не знала его. И не могла знать — алкогольный туман отфильтровывал все, что не имело прямого отношения к главной цели — удержать этот туман, не дать ему рассеяться. Они были чужими людьми, много лет проведшими под одной крышей, и теперь присматривались друг к другу с настороженным интересом.
— Спагетти с мясным соусом, — сказала она, доставая из холодильника фарш. — От Франца что-нибудь слышно?
Пер не знал, что и ответить. Вот уже много лет ему было категорически запрещено общение с дедом, а когда дошло до дела, не кто иной, а именно дед спас положение. Пусть хоть временно.
Карина заметила его колебания.
— Все нормально. Челль пусть говорит что угодно. Можешь общаться с Францем. Только… — Она панически боялась сказать что-то не так и погубить намечающийся контакт с сыном в зародыше. — Знаешь, я не возражаю… Он первый сказал то, что надо было сказать. Благодаря ему я поняла, что… — Нож, которым она резала лук, замер в воздухе. — Я поняла, что все надо менять. И за это я ему благодарна по гроб жизни. Но ты должен мне обещать… не встречаться с людьми в его окружении.
Она смотрела на сына не отрываясь, и глаза ее медленно наполнялись слезами.
— И я не могу ничего обещать. — Губы ее дрожали. — Пойми… это так трудно. Каждый день труден, каждый час… каждая минута. Я только могу обещать постараться. Хорошо?
Пер вдруг почувствовал, как в груди его что-то начало оттаивать. Единственное, о чем он мечтал все эти годы, особенно первое время после исчезновения отца, — оставаться маленьким. А вместо этого ему приходилось убирать за матерью блевотину, следить, чтобы она не спалила дом, когда засыпала с горящей сигаретой, бегать в магазин за едой. Ни один мальчик не должен заниматься тем, чем занимался он. Из года в год. Все это промелькнуло перед глазами, но почему-то в эту минуту не имело никакого значения. Он слышал только ее дрожащий, умоляющий голос. Голос матери.