— Так, значит, они утверждают, что я им угрожала. На самом деле я сказала ему только то, чего он заслуживает. Это Габриэль сделал из моего мужа убийцу, он на него показал. Он его убил. Это все равно что он сам у него на шее веревку завязал.
Лицо Роберта дрогнуло при упоминании обстоятельств смерти его отца. Патрик знал, что именно Роберт нашел отца повесившимся, он прочитал об этом в старых газетах.
Сольвейг напыщенно продолжала свою обвинительную речь:
— Габриэль всегда ненавидел Йоханнеса, завидовал ему с самого детства. Йоханнес имел все, чего никогда не мог получить Габриэль, и тот это знал. Эфроим благоволил Йоханнесу, и я его очень хорошо понимаю. Конечно, нельзя «разделять чад своих», но попробуй их не разделять, когда Габриэль холоден как рыба, а Йоханнес полон жизни. Я это знаю лучше всех, потому что была сначала помолвлена с одним, а потом с другим. Ничто на свете не могло разгорячить Габриэля, всегда такого корректного, сдержанного; он говорил, что подождет до нашей свадьбы, а мне это на нервы действовало. А потом появился его брат, я на него поглядела и поняла, что он совсем из другого теста. Это точно, я не ошиблась. Как он меня валял, чего он только со мной не выделывал, я его руки чувствовала сразу везде — прямо фокусник. Я потом так прямо вся и млела, стоило лишь его увидеть.
Сольвейг захихикала, глядя перед собой невидящим взглядом, вернувшись в жаркие ночки своей юности.
— Ну, мамаша, ты даешь, ты б заткнулась, что ли.
Оба сынка глядели на свою родительницу с нескрываемым отвращением, их явно тошнило от деталей амурных кувырканий своей мамаши. У Патрика возникла кошмарная картина голой Сольвейг, сладострастно резвящейся в любовных играх, и он энергично потряс головой, чтобы избавиться от этого наваждения.
— Значит, когда я услышала про убитую девушку и о том, что вы нашли Сив и Мону, я и пошла сказать ему все, что я о нем думаю. Что из чистой зависти и злобы он разрушил жизнь Йоханнеса, мою и мальчиков, но теперь наконец вышла правда наружу, и все люди ее узнают, им станет стыдно, что они слушали Каина, а Габриэль будет гореть в аду за свои грехи.
Сольвейг уже распалилась примерно до того же градуса бешенства, что и накануне, и Йохан похлопал ее по руке, одновременно успокаивая и предостерегая.
— Да, но независимо от причин нельзя набрасываться на людей и им угрожать, а тем более — кидать камни в окна.
И Патрик очень выразительно посмотрел на Роберта и Йохана, ясно давая им понять, что ни на секунду не поверил рассказу их матери о том, что семейка провела весь вечер вместе перед телевизором. Они знали, что он знал. Для братьев это означало еще и то, что Патрик постарается не упускать их из вида. Они что-то промямлили в ответ. На щеках Сольвейг от злости выступили красные пятна, она явно проигнорировала попытку Йохана утихомирить ее.
— И что касается этого дела, не только Габриэлю следует сгореть от стыда. Когда мы получим официальное извинение от полиции? Это ведь полиция приперлась в Вестергорден, все перевернула и все обшарила, и моего Йоханнеса запихнули в полицейскую машину и увезли на допрос. Так что полиция не меньше Габриэля виновата, вы вместе довели его до смерти. Настало время просить за это прощения.
Свершилось небывалое, и Ёста заговорил во второй раз:
— Сначала мы толком, как положено, разберемся, что же случилось с тремя девчушками, а потом и поглядим, кто перед кем извинится. А до тех пор, пока мы не поставим точку в этом деле, веди себя, Сольвейг, по-людски, вот что я тебе скажу.
Решительность и твердость в голосе Ёсты открыла в нем для Патрика какую-то совершенно неведомую сторону. Потом, когда они уже сидели в машине, Патрик спросил заинтересованно:
— Вы что, с Сольвейг знаете друг друга?
Ёста хмыкнул:
— Ну, как сказать — знаем: она одних лет с моим младшим братом и в детстве часто прибегала к нам домой. А потом, когда она подросла и похорошела, то Сольвейг знали все. Больше такой красотки во всей округе было не найти. Сейчас, конечно, глядя на нее, в это почти невозможно поверить. Да, чертовски жаль, что все так вышло и жизнь зло пошутила и над ней, и над сыновьями. — Ёста с сожалением покачал головой. — Я совсем не могу обещать ей, что она окажется права и Йоханнес умер безвинно. Мы до сих пор ничего не знаем.
С видимым огорчением Ёста стукнул себя кулаком по колену. Патрик подумал, что, похоже, медведь проснулся после долгой спячки.
— Ты обзвонишь тюрьмы, когда мы вернемся обратно?
— Да-да, я же сказал. Я старый, но еще не в маразме и могу понять приказ с первого раза. И не салага, у которого молоко на губах не обсохло.
И Ёста мрачно уставился вперед, глядя на дорогу. «Да, ни фига себе, — подумал Патрик устало, — а ведь нам еще работать и работать».
Неторопливо, потихоньку наступила суббота. Эрика наконец дождалась: Патрик был дома. Он обещал, что освободится на выходные, и теперь они плыли через шхеры на катере. Им повезло, и они нашли почти такой же катер, какой принадлежал Туре, отцу Эрики, — единственный тип катера, который ей по-настоящему хотелось иметь. С парусом у нее толком никогда ничего не получалось, хотя она и занималась в яхт-клубе, а что касается пластиковых моторных лодок, то да, конечно, они быстроходнее, но куда им торопиться?
Негромкое тарахтение дизельного мотора возвращало ее в детство. Маленькой она часто спала на теплой, прогретой солнцем, деревянной палубе под убаюкивающий рокот двигателя. Обычно Эрика перебиралась через ветровое стекло и устраивалась на передней палубе, но сейчас, в своем нынешнем положении, она не отличалась особой грациозностью и не стала рисковать. Она уселась на сиденье за ветровым стеклом. Патрик стоял у руля с улыбкой на лице, ветер ерошил его каштановые волосы. Они отплыли очень рано, чтобы опередить туристов, пока воздух еще свеж и чист. Время от времени от форштевня катера взлетали вверх мелкие соленые брызги, и Эрика чувствовала их вкус. Она с трудом представляла себе, что внутри ее маленький человек, который через несколько лет будет сидеть у руля рядом с Патриком, одетый в туго надутый оранжевый спасательный жилет с высоким воротником, точно такой же, какой много лет назад надевал на нее папа.
У нее защипало в глазах от воспоминаний о своем отце, которому так и не довелось увидеть внука, точно так же, как и ее матери. Хотя ее мать никогда особенно не интересовалась своими дочерьми, и Эрика могла предполагать, что ее ребенок тоже вряд ли вызвал бы у нее какие-то горячие чувства. Скорее всего, она вела бы себя так же ненатурально, как с детьми Анны: обнимала их и тетёшкала, только когда этого требовали обстоятельства. Эрика почувствовала комок в горле от горьких воспоминаний, но заставила себя успокоиться. Иногда на нее находило какое-то помрачение, и она боялась, что так же, как ее мать Елей, будет считать материнство обременительной обязанностью. Эрика опасалась, что может превратиться в такую же холодную, неприступную мать, как ее собственная. Простая логика говорила ей, что все это глупости и об этом не стоит даже думать, но ее страх не поддавался логике и по-прежнему присутствовал в ней. Но с другой стороны, Анна стала нежной и любящей матерью для Эммы и Адриана, так почему у нее должно быть по-другому? — успокаивала себя Эрика. Она, по крайней мере, выбрала хорошего отца для ребенка. И Эрика посмотрела на Патрика. Его спокойствие и осторожность великолепно дополняли ее собственную беспокойную натуру, чего она раньше ни в ком не находила. Патрик будет замечательным отцом.