— Ты что, считаешь — тебя все уже знают? Не хотелось бы тебя разочаровывать, моя дорогая, но это не так. Мне придется сунуть эти чертовы бумажки каждому из них и предупредить: сейчас выйдет суперзвезда, которая будет сниматься в новом фильме Джибсона — так что приготовьтесь к съемке, господа. И подать знак, когда ты появишься в коридоре. Я не буду особо миндальничать с ними: эта братия привыкла, что с ними обращаются как с существами низшего порядка. Скажу, что оказываю им большую услугу — и на этом всё: а уж они не станут рисковать потерей такого шанса, потому что их могут уволить, ибо если в нашем мире чего и не хватает, то уж никак не людей с камерой и выходом в интернет, рвущихся выложить в сеть такое, что все — абсолютно все! — проморгали. Я вообще думаю, что через несколько лет журналы и газеты будут пользоваться только услугами анонимов и сильно сэкономят на этом, тем более что тиражи неуклонно падают…
Андрогину хочется показать, как досконально знает он — она? — медийный мир, но девушку, сидящую рядом, этот монолог не заинтересовал: она берет листовку и начинает читать текст.
— А кто это — Лиза Уиннер?
— Ты. Мы изменили твое имя. Вернее сказать, сначала было выбрано имя, а потом уже — ты сама. И отныне тебя зовут Лизой — «Габриэла» звучит слишком по-итальянски, а Лиза может быть кем угодно. Исследователи трендов объясняют, что публика лучше запоминает одно-двусложные имена: Фанта, Тейлор, Бартон, Дэвис, Вудс, Хилтон… Продолжать?
— Да нет, я и так вижу, что ты разбираешься в законах рынка… Теперь осталось понять, кто же я такая по моей новой биографии.
Она не скрывает иронии. Она закрепляется на захваченной территории и начинает вести себя, как подобает звезде. Читает текст: «…была отобрана из тысячи с лишним претендентов на участие в первом кинематографическом проекте знаменитого модельера и предпринимателя Хамида Хусейна…» и т. д.
— Эти буклетики отпечатаны уже больше месяца назад, — поясняет андрогин, заставляя чашу весов склониться в свою пользу и наслаждаясь этой маленькой победой. — А сочинили их наши маркетологи, которые никогда не ошибаются. Погляди: «…работала моделью, училась актерскому мастерству…» Все совпадает, а?
— Это значит, что меня предпочли другим не по результатам проб, а за биографию.
— У всех, кто там был, биография одинакова.
— А как насчет того, чтобы перестать подкалывать друг друга и попробовать вести себя по-человечески, по-дружески?
— Здесь?! В Каннах? И думать забудь! Нет здесь дружеских отношений, есть только интересы. И людей здесь нет — есть ошалевшие машины, которые будут сметать все на своем пути, пока не достигнут цели или не врежутся в столб.
Несмотря на этот обескураживающий ответ, Габриэла чувствует, что нашла верный тон и ей удалось растопить лед враждебности.
— Читай дальше! «На протяжении многих лет она отклоняла предложения сниматься в кино, проявляя свой талант только на сцене». Дает много очков в твою пользу: ты — человек цельный и согласилась на роль лишь после того, как она тебе по-настоящему понравилась, хотя тебе и предлагали играть Шекспира, Беккета и Жене.
Какой культурный андрогин… Шекспира знают все, а Беккета и Жана Жене — только избранные.
Габриэла — вернее, Лиза — соглашается. Машина подъезжает, и один из охранников — все они в черных костюмах и белых сорочках с галстуками, с маленькими рациями в руках, как у настоящих полицейских (может быть, это их коллективная мечта?) — жестом показывает водителю: проезжай, еще рано.
Но андрогин к этому времени уже сопоставил риски и пришел к выводу: рано — это лучше, чем поздно. Он вылетает из лимузина и направляется к человеку, который примерно вдвое превосходит его габаритами. Габриэла старается отвлечься, переключить мысли на что-либо иное:
— А как называется эта машина?
— «Мауbach-57,5», — с немецким выговором отвечает шофер. — Настоящее произведение искусства, супер-люкс. Его выпуск был начат…
Но Габриэла уже не слушает его, переключив внимание на спор андрогина с этим гигантом, который, впрочем, не намерен вступать в дискуссии и показывает: вернитесь в машину, мешаете проезду. Но тот — москит, не испугавшийся слона, — поворачивается спиной, подходит к автомобилю, открывает дверцу:
— Выходи, мы все равно пройдем!
Габриэла боится самого худшего — скандала. И следом за москитом проходит мимо слона, который пытается остановить их грозным: «Эй, вход пока запрещен!» Затем раздается: «Я прошу соблюдать правила! Мы еще не открыли двери!» Она идет, не чуя под собой ног, опасаясь, что вся орава охранников догонит их и просто растопчет.
Но — ничего не случилось, и андрогин даже не прибавляет шагу, не снисходит к длинному платью и высоким каблукам своей спутницы. Они идут теперь по нетронутому саду; горизонт полыхает розово-синим заревом заката.
Андрогин торжествует.
— Они такие храбрые, когда никто им не перечит. Но стоит чуть повысить голос, взглянуть им в глаза и пройти куда тебе надо, как мигом поджимают хвост. У меня есть приглашения, и больше ничего я не обязан предъявлять. А эти дылды — вовсе не дураки: они знают, что так с ними обращается лишь тот, кто имеет на это право.
И добавляет с обескураживающим самоуничижением:
— Я умею прикидываться важной персоной.
Они уже у самых дверей роскошного отеля, стоящего немного на отшибе от круглосуточной карусели Канн — здесь останавливаются лишь те, кому не надо прогуливаться взад-вперед по Круазетт. Андрогин просит Габриэлу/Лизу пройти в бар и заказать два бокала шампанского — этим она даст понять, что пришла не одна. С незнакомыми в разговоры не вступать. Вести себя прилично. А он поглядит, что к чему, и раздаст буклеты.
— Впрочем, это — так, формальности. Никто не будет печатать твои фото, но мне за это платят. Вернусь через минуту.
— Но ведь ты только что сказал, что фотографы… Но он уже напустил на себя прежнее высокомерие и, прежде чем Габриэла успевает отреагировать, исчезает.
Свободных столиков нет: бар заполнен мужчинами в смокингах и женщинами в вечерних платьях. Все разговаривают приглушенными голосами — те, кто разговаривает, — потому что большая часть сидит молча, глядя на океан, на который выходят большие окна. И Габриэла, даром что впервые оказалась в подобном месте, сразу проникается чувством, которое невозможно спутать ни с каким иным: над всеми этими знаменитыми головами витает почти физически ощутимое облако смертной скуки.