Звон стекла привлек всеобщее внимание. Вместо того чтобы вскрикнуть, выбранить себя за неловкость или сделать что-нибудь в том же роде, он молча, с улыбкой смотрел на меня — и я улыбнулась в ответ.
— Ничего страшного! — крикнул нам юный гарсон.
Но он не слышал его. Приподнялся, за волосы притянул к себе мою голову и прильнул губами к губам.
И я запустила пальцы ему в волосы, обхватила затылок, впилась губами в его губы, ощущая, как движется у меня во рту его язык. Долго я ждала этого поцелуя, родившегося возле рек нашего детства, когда мы еще не сознавали смысла любви. Поцелуя, будто висевшего в воздухе в пору нашего взросления, странствовавшего по свету вслед за воспоминанием о ладанке, прятавшегося за стопками книг, которые имели благую цель подготовить меня к конкурсу. Столько раз исчезал он, этот поцелуй, столько раз пропадал — и вот наконец мы обрели его. В нем — хоть и длился он минуту — таились долгие годы исканий, разочарований, несбыточных мечтаний.
Я ответила на поцелуй. Должно быть, немногочисленные посетители бара смотрели на нас и думали, что ничего необычного не происходит — люди целуются. Откуда им было знать, что в этот миг поцелуй стал итогом и суммой всех прожитых мною дней, всей жизни его и любого человека, который ждет свой путь под солнцем, ищет его и о нем мечтает.
В этот поцелуй вплавились все радостные мгновения моей жизни.
Он стянул с меня одежду и проник в меня — с силой, со страхом, с желанием. Я почувствовала боль, но она не имела значения. Не имело значения и острое наслаждение, испытанное мной в этот миг. Я обхватила его голову, я слушала его стоны и благодарила Бога за то, что он — со мной и во мне, за то, что заставил меня ощущать все как в первый раз.
Мы любили друг друга всю ночь — и явь любви перемешивалась с грезами и снами. Я ощущала его присутствие внутри себя и изо всех сил прижимала его к себе, чтобы удостовериться — все происходит на самом деле, чтобы не дать ему внезапно уйти, как уходили странствующие рыцари, жившие в незапамятные времена в этом замке, ныне превращенном в отель. Молчаливые каменные стены и своды хранили память о девицах, обреченных ждать и проливать слезы и проводить нескончаемые дни у окошка, вглядываясь в горизонт, ища в нем знака, предвестия, надежды.
Нет, я никогда не пройду через это, — поклялась я себе. Я никогда не потеряю его. Он неизменно и вечно пребудет со мной — ибо, вглядываясь в распятие за алтарем, я внимала Святому Духу, и на всех языках и наречиях Он говорил мне, что я не совершаю греха.
Я стану его спутницей, его товарищем, мы вместе покорим заново созданный мир. Мы понесем слово истины о Великой Матери, мы будем сражаться рядом с архангелом Михаилом, мы вместе испытаем восторги и муки, сужденные первопроходцам. Мне сказали об этом языки — и я, во всеоружии возрожденной веры, знала, что они говорят правду.
Я проснулась от прикосновения его рук, легших на мои груди. Уже совсем светло было за окном, и звонили колокола ближней церкви.
Он поцеловал меня. Его руки вновь скользнули вдоль моего тела.
— Нам пора, — сказал он. — Сегодня кончаются праздники, дороги будут забиты машинами.
— Я не хочу в Сарагосу, — ответила я. — Я хочу быть там, где будешь ты. Скоро откроются банки, я сниму деньги со счета, куплю себе кое-что из одежды.
— Ты же говорила, что денег у тебя мало.
— Хватит. Я должна безжалостно порвать со своим прошлым. Если вернусь в Сарагосу, начну думать, что наделала глупостей, что скоро экзамены и что мы вполне можем провести два месяца порознь, пока я их не сдам.
А если сдам, может быть, не захочу уезжать из Сарагосы. Нет-нет, я не могу вернуться. Надо сжечь мосты — ничего общего не должно остаться между мной теперешней и той, кем я была.
— Барселона, — сказал он как бы про себя.
— Что?
— Нет, ничего. Продолжим путь.
— Но у тебя — лекция.
— Есть еще два дня, — ответил он, и мне показалось, что голос его звучит как-то странно. — Отправимся в другой городок. Не хочу ехать прямо в Барселону.
Я поднялась с кровати. Не хотелось думать ни о чем неприятном — быть может, ему свойственно после первой ночи любви с кем-то просыпаться не в духе и становиться от смущения таким церемонным.
Подошла к окну, отдернула штору, поглядела на маленькую улочку. На балконах соседних домов сушилось белье. Звонили колокола.
— Знаешь что, — сказала я. — Поедем-ка туда, куда ездили в детстве. С тех пор я там не бывала.
— Где «там»?
— В монастыре Пьедра.
Мы выходим из отеля, а колокола продолжают звонить. Он предлагает зайти в церковь.
— Мы только тем и занимаемся, — отвечаю я. — Церкви, молитвы, радения.
— Не правда, — говорит он. — Мы занимались любовью. Трижды напивались. Бродили по горам. Как следует уравновесили Милосердие и Строгость.
Чувствую, что сболтнула лишнее. Мне пора привыкать к новой жизни.
— Прости, — говорю я.
— Зайдем ненадолго. Колокола подают нам знак.
Он оказался совершенно прав, но осознать это мне было суждено лишь на следующий день. Не поняв в полной мере сокрытое значение знака, мы сели в машину и через четыре часа были у монастыря Пьедра.
Облупленный потолок, а немногочисленные статуи святых — обезглавлены. Все, кроме одной.
Я оглянулась по сторонам. В былые времена здесь, должно быть, находили себе приют люди с сильной волей, заботившиеся о том, чтобы каждый камень сиял чистотой, чтобы на каждой скамье сидел кто-нибудь из могущественных владык той эпохи.
Но теперь все лежало в руинах. Это в детстве их так легко было представить замками, где мы играли вместе, где я искала моего волшебного принца.
На протяжении столетий монахи из обители Пьедра берегли для себя этот райский уголок. Расположенный в естественной геологической впадине, он по праву рождения, по милости небес получал то, что соседние городки и поселки должны были вымаливать и добывать тяжкими трудами — воду. Здесь Рио-Пьедра разделялась на десятки притоков, ручьев, струилась водопадами, образовывала заводи и озера, и по берегам ее пышно и изобильно разрастались деревья, кусты, трава.