Симонов снимал меня трижды.
Еще в советские времена я, будучи студентом Щукинского, играл в его фильме душку-студента, этакого полукомического героя, бездельника, фанфарона, осуждаемого коллективом… И в финале приносящего себя в жертву во имя спасения совершенно незнакомых ему людей. Фильм имел резонанс, и его даже на время запретили. Потому что вначале кажется, что главный герой — это антигерой, а потом оказывается, что он-то и есть настоящий герой, а комсомольские лидеры только и способны, что речи толкать.
Потом я играл у него же в исторической мелодраме — молодого русского ученого и революционера, — и опять пришлось мне умирать… Но фильм был удачный. Красивый. И хотя революционная тема в зубах у всех навязла, все-таки мелодрамы там было больше, чем революции, и музыка удачная, — а потому фильм полюбили. Он даже вошел в одну обойму со «Звездой пленительного счастья» и «Рабой любви». Тоже — и про революцию, и мелодрама есть… А чего стоила та знаменитая сцена, где мы с прекрасной героиней Ларочкой Петруниной кружимся в вальсе на нашей несбывшейся свадьбе! Ее длинная фата обвивает и окутывает нас обоих (плагиат с «Летят журавли»!), а вокруг кружатся то опадающие яблоневые лепестки, то осенние листья, то снег, — а мы все танцуем, влюбленно глядя друг на друга, и зритель понимает, какую прекрасную жизнь могли бы прожить эти двое, если бы не жестокий царский режим… Эту сцену частенько вставляли и вставляют до сих пор во всякие киноконцерты.
Ларочка была замечательной партнершей. Я, наверное, больше всех горевал, когда она в Германию уехала и вышла там замуж за миллионера. Конечно, она счастлива, родились дети, и все хорошо… Но как же творчество?!
Кстати, именно после этого фильма я стал, что называется, «секс-символом». Хотя в СССР секса, оказывается, и не было!
В третьем Степкином фильме, снятом уже после перестройки, я играл царского офицера, который сначала искренне поддерживает революцию, а потом столь же искренне ее отвергает. При этом разрывается между двумя любимыми женщинами: верной прекрасной женой и не менее прекрасной любовницей. И теряет обеих, само собой. Разумеется, и в этом фильме я умер, в очередной раз. Меня долго и жестоко лупили в ЧК, а потом расстреляли во дворе церкви. Ну, любит меня Симонов, что же поделаешь! Всегда в его фильмах приходится умирать.
Но, как ни удивительно, и этот третий фильм, который я делал с Симоновым, так же вознес меня на очередную волну популярности. Мне уже кажется, что Степан для меня — что-то вроде талисмана. Так что очередной работы у него я ждал с волнением и нетерпением.
И теперь вот он надумал ставить фильм о войне. О Великой Отечественной. После почти десятилетнего перерыва в военной теме — снова фильм о войне. Причем не об окопной грязи, не о подлости СМЕРШа, а о героизме простых советских людей. То есть о том, что еще во времена Брежнева кое-кому из критиков в зубах навязло.
Правда, в новом фильме все-таки идеологии советской не будет, так что речь, наверное, идет о героизме русских людей… Хотя среди персонажей встречаются представители разных национальностей. И еврейка есть, и хохол, и грузин, и даже один поволжский немец. А главный герой — священник. Искренне верящий, но ради сохранения церкви решившийся сотрудничать с НКВД. Но разумеется, он все время обманывает НКВД и рискует головой… Его должны арестовать, он об этом знает, но начинается война, и он принимает решение уйти добровольцем на фронт. Его жене и двоим маленьким сыновьям соседка-еврейка, убежденная коммунистка, помогает скрыться от преследователей. А после прихода фашистов они уже могут не скрываться — и прячут дочь этой самой соседки, уже казненной. А священник на фронте спасает души солдат и опять рискует, проводя религиозную агитацию, а заодно творит чудеса героизма. Все красиво, сентиментально — и довольно-таки правдоподобно. Сценарий прелестный: я был им очарован после первого же прочтения. Понимаю, что рискованно, конечно, браться сейчас за военную тему, но многие этой идеей загорелись. Очень неплохой получился актерский состав.
Мне, конечно, хотелось играть героя. Но — увы. Досталась роль злодея. Мерзкого фашиста. Сначала меня это обидело… А потом я вдруг понял, что из всех ролей в фильме эта — самая сложная и интересная.
Теперь я с нетерпением жду начала съемок. Книжки про те времена читаю. Пытаюсь понять психологию героя.
Самый приятный это период — подготовительный. Правда, приходится все время волноваться: не закроют ли фильм еще до начала съемок? Но все-таки такой истерики, которая во время съемочного процесса всех нас колотит изнутри, — в период подготовки к фильму не бывает. Можно чувствовать себя по-настоящему творческой натурой, примеряющей иную личину… Во время съемок уже не до того. Не до чувствований. Там уже с личиной надо срастаться и работать, работать, работать… А покуда не началось, я домой взял фуражку немецкую, с высокой тульей и оскаленным черепом. Сяду вечерком перед зеркалом, фуражку надену и вхожу в роль. Себе самому в глаза смотрю и заставляю себя меняться. Я — уже не я, а совсем другой человек… Из другого времени. С другой психологией. Потом иной раз до утра заснуть не получается. А заснешь — кошмары мучают.
Но все равно: это — счастье.
И только это — настоящая жизнь.
Я ощутил себя актером очень рано. Мне было, наверное, года три тогда. А может, и трех не было. Все выдающиеся актеры в своих мемуарах пишут о том, что пробудились в восемь, десять лет — после первого посещения театра. А я умудрился переплюнуть даже Вивьен Ли, впервые взошедшую на сцену для декламирования в три с половиной года! Но наверное, просто так сложилось, что их всех повели в театр позже, чем меня. А у меня была чудесная мама, сама по себе натура творческая и увлекающаяся, а в тот период она была увлечена идеей вырастить из меня вундеркинда. Поэтому она таскала меня на концерты, в музеи и театры, хотя тогда я пребывал совсем еще в несознательном возрасте, но ей уж очень хотелось с младенчества приобщить меня к Прекрасному. На концертах и в музеях я, как правило, чуть ли не сразу засыпал, на руках у мамы — она меня долго на руках таскала, лет до четырех. А вот театр… Мой первый спектакль был «Чипполино». Помню его отчетливо. Кажется — каждое слово, каждую деталь костюмов. Я был ослеплен, оглушен, околдован. Словно одновременно подглядывал в иную реальность — и, вместе с тем, сознавая, что это не настоящие люди-овощи, а «только актеры», которые «притворяются», — я был заворожен действием, заворожен свершающимся у меня перед глазами чудом преображения реальных, обыкновенных людей нашего мира — в говорящие овощи из сказки Джанни Родари! Конечно, выразить все это словесно я тогда не мог. Не мог даже осознать в полной мере. Просто чувства все хорошо запомнились — и много лет спустя осознались. После спектакля я не мог говорить, я ни на что не реагировал, словно впал в кататоническое состояние. Родители ужасно испугались. Поссорились даже. Это была одна из немногих их ссор — они прожили жизнь душа в душу — и единственная ссора, когда они попрекнули друг друга происхождением. Папа у меня из рабочей семьи и сам работал экскаваторщиком. Мама — дочь музыкантов, сама — учительница музыки. Я сидел на диване с полуоткрытым ртом, тупо глядя перед собой, а родители орали друг на друга: отец кричал маме, что она с этой своей культурой замусорила ребенку мозги и свела с ума, а мама кричала, что отец — темный, примитивный человек с низменными инстинктами. Не знаю, как далеко они зашли бы, если бы я не пробудился к жизни и не принялся выплевывать скороговоркой странные, как им показалось, фразы (я тогда еще не очень хорошо говорил), причем с каждой репликой меняя голос, интонации и выражения лица. В конце концов, мама опознала в моих речах диалоги из только что посмотренного спектакля. И возликовала: в ребенке обнаружился талант! Отец еще некоторое время сомневался в моей вменяемости, но к вечеру я перестал бормотать, поужинал и уснул. А на следующее утро выглядел и вел себя вполне обыкновенно.