Я задумался и не заметил, как приехали. «Газель» резко затормозила у подъезда, и я стукнулся затылком о стенку. Не больно. Зато громко.
Лапшу доели молча, Гуля тут же встала, устало махнула мне рукой и ушла в свою комнату спать. Народ вокруг меня галдел, укладывался на ночлег. Пара минут — и в комнате стало душно, хоть топор вешай, да еще и воняло нестерпимо… Впрочем, почему нестерпимо? Привыкли давно, уже и не замечаем, и спим так же крепко — а то и крепче, чем в чистенькой, проветренной комнате дома.
Кто-то уже храпит, а кто-то в темном углу возится, покрякивает, постанывает, шепчет что-то страстно и одновременно матюгается. Бух… бух… бух… всей тяжестью об матрасик… размеренный ритм… рычание… Грязный, вонючий бомж и такая же бомжиха, обмен вшами и лишаями… Ох, как бы не стошнило!
Мне давно уже ничего не снилось, кажется, я года два не видел снов. После долгих тяжелых кошмаров, в которых я бесконечно еду, высунувшись из БМПэшки, а потом вылетаю, как из катапульты, в кусты, или сгораю внутри машины, или вижу бородатые кавказские рожи, смотрящие холодно и безразлично, отсутствие сновидений — великое благо! Драгоценный подарок!
И вдруг этой ночью мне приснился сон.
Впервые за четыре года я увидел дом, бабушку, деда, Аньку. Все они сидели в черной комнате… В моей комнате, с занавешенными окнами, с закрытыми зеркалами, сами одетые во все черное, но — не печальные, не заплаканные, а сосредоточенные, как будто ждущие чего-то страшного, что вот-вот должно произойти.
Посреди комнаты на табуретах стоит гроб.
А в гробу… Нет, как странно — меня там нет. Гроб пуст, а я… Так вот же я — стою, прислонившись к косяку, такой же сосредоточенный, такой же одетый во все черное, как они.
Я чувствую, как что-то приближается ко мне со спины… что-то… кто-то…
Я оборачиваюсь и просыпаюсь.
Темнота. Храп. Вонь. Какое счастье — это был всего лишь сон!
Дурацкий, странный, тягостный сон… Лучше бы про Чечню, про плен, про пытки — там все понятно, все знакомо, а здесь… Ну нет, не хватало еще обдумывать сны! К черту сны! Спать! Спать! Спать! Темноты хочу. Тишины и покоя. И забвения. Один глоточек из Леты, маленький, маленький…
Юраш
Ночью мухи спят. Я никогда еще не слышал мушиного жужжания в темноте. Муха кружится вокруг лампы, с тупым упорством бьется о стекло, но стоит выключить свет — и назойливое басовитое гудение затихает, жирная гадина плюхается на первую попавшуюся поверхность и тут же засыпает.
Мухами движет простой и четкий инстинкт.
— Заходи, не бойся, — насмешливо говорит Кривой, когда я застываю на пороге ЧЕГО-ТО, ударившись о темноту, как о преграду, почувствовав кожей простершееся передо мной огромное пустое пространство.
Я думаю, что стоит мне сделать еще один шаг — и земля уйдет из-под ног, и я полечу в темноту, в зловонную, мерно гудящую пустоту.
— Ты первый.
Мой голос звучит хрипло и растерянно.
А Кривой смеется:
— Держи.
Он сует мне в руку фонарик, и я тут же щелкаю кнопкой.
Луч света вонзается в темноту, скользит по неровному, блестящему от влаги камню, летит далеко-далеко, как свет новорожденной звезды, и упирается в бесконечность.
Здесь нет стен, нет сводов. Но земля под ногами все-таки есть.
И мерный гул… Тихий… Зловещий…
— Мухи? — удивляюсь я.
— Точно.
— Мухи в темноте? Мухи не летают в темноте.
— Не веришь, иди посмотри.
И я вхожу в пределы огромной пещеры.
— Какого черта ты меня сюда привел?
Голос уносится в темноту и тонет в ней, как в вате, ему не от чего отражаться.
— Ты спрашивал о Сабнэке.
— Я спрашивал не о Сабнэке. Я хотел знать, зачем ты развалил его секту!
— Вот-вот. А сам трясешься от страха при входе в пещеру. Иди и смотри… Дурачок.
Я иду и ясно понимаю, что Кривой привел меня сюда, чтобы убить. Нет более удобного места. Никто не найдет меня здесь. Никто и никогда.
Я слишком много знаю о нем, чтобы он оставил меня в живых. Наивно было думать, что он верит мне, что я представляю для него ценность. Глупости… Люди — как грязь. Их слишком много, и очень многие готовы занять мое место, и… Они не будут знать.
Мухи… Откуда здесь столько мух? Мухи не летают во тьме!
Жирные, огромные, черные мухи кружат вокруг меня, стукаются о стекло фонарика, о руки, о лицо, путаются в волосах.
Когда мое изломанное тело рухнет на дно ямы, поверх гнилостных осклизлых трупов, они взовьются темным облаком, потом опустятся снова, облепят меня и будут плодиться и размножаться… Будут есть.
Кривой идет за мной следом. Тихо идет.
— Осторожно.
Луч скользит по влажным камням, срываясь в пропасть.
— Здесь?
— Здесь…
Полчища мух. Черная гудящая туча. Они улетают вниз, они поднимаются наверх. Они здесь живут… Нет, они живут ТАМ.
— Глубоко?
— Не знаю. Никто никогда не пытался измерить эту яму. Но когда что-то или кто-то падает в нее, звука от удара не слышно. Но может быть, это потому, что дно у ямы мягкое?
— Много трупов?
— С десяток точно наберется.
— Только жертвы Сабнэка?
— Эти — да. А что здесь было до Сабнэка, я не знаю. Сколько может быть лет этой пещере, этой яме и этим мухам? Задумайся. Это же древность. ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ!
Тысячелетия?
Я смотрю в кишащее мухами чрево зловонной ямы с покатыми краями — и холодок пробегает по позвоночнику, волнующе и сладко щекочет солнечное сплетение.
Вот оно… Вот оно!
Ты, Кривой, трус и глупец!
Ты наткнулся на НЕПОЗНАННОЕ и отвернулся, сбежал, боясь использовать силу, которую искали, ищут и будут искать столько фанатиков и безумцев!
Сабнэк нашел ее… Теперь ее нашел я…
Но я не фанатик и не безумец.
Просто я не глупец и не трус!
Я чувствую, что помимо воли начинаю улыбаться. Не страшно — Кривой не увидит моей улыбки, слишком темно.
Лучше бы ты действительно убил меня сейчас — для тебя лучше, Кривой. Еще немножко, и у тебя уже не получится.
Получится у меня.
Далеко-далеко, глубоко-глубоко, за пределами этого мира есть мир ИНОЙ. Должно быть, он не есть ЗЛО, точно так же, как и тот, что высоко-высоко, — не есть ДОБРО.
Тот мир просто ИНОЙ.
Ты испугался иного, Кривой. Ты тупой ограниченный мент, мелко мыслящий, жадный и трусливый.