И последний удар, почти доконавший Седого, прогремел неделю назад: ему сообщили, что все питерские, занимавшиеся поисками его дочери, угодили в ментовку. Только Пете и Филину удалось спастись — они были на Капитоновой даче, когда разразилась облава, а как только почувствовали опасность, рванули домой.
До дому они, правда, не доехали: если Петя Злой еще мог передвигаться без посторонней помощи, то Филин был совсем плох. Они застряли под Питером в какой-то грязной гостинице, звонили оттуда Седому, просили прислать людей, но Седой отказал, велел им сидеть в гостинице и ждать, когда им позвонят и попросят отвезти Лилю в «Орлиное гнездо» — как и договаривались.
Седой прекрасно знал, что все, с кем он договаривался насчет Лили, либо мертвы, либо повязаны, но, надеясь неизвестно на что, он все-таки запретил Пете и Филину ехать домой, оставляя себе последний малюсенький шанс.
Седой снова посмотрел в зеркало.
Где он — этот последний шанс?
Ничего в зеркале не видно, кроме собственной исхудавшей рожи, покрытой белой щетиной.
* * *
Щукину уже приходилось сидеть в тюрьме, проходить предварительное следствие и много разных других процедур, так что он знал, каким словам следователя стоит верить, а каким нет.
И после сложного процесса отфильтровывания правды от обычной ментовской лжи, направленной на то, чтобы сломать подследственного, в сознании Щукина четко отпечаталось: да, его переводят в Москву, но не только для того, чтобы возобновить то уголовное дело, которое отложили, когда отпустили Николая из столицы, а еще и для того, чтобы передать Щукина в руки столичных профессионалов, которые постараются вытрясти из него все.
И вот уже целый день Щукин видел перед собой одно и то же. Зарешеченное оконце, в котором с немалой скоростью пролетали деревья, начавшие уже зеленеть, рыхлые придорожные косогоры, полуразвалившиеся деревеньки российской глубинки, грязный снег в прогалах спускавшихся к железнодорожному полотну крутых откосов.
Да еще два конвоира, ехавшие тут же, в купе, дверь которого запиралась на ключ, стоило кому-нибудь выйти или зайти.
Николай молчал, лежа на своей полке и закинув за голову скованные наручниками руки. Сначала конвоиры косились на него, словно ожидая от опасного преступника какого-то подвоха, а потом перестали обращать внимание, занятые только тем, как бы избавиться от снедающей их скуки.
К концу дня Щукин стал наблюдать за ними, гадая, придет им смена на ночь или нет.
* * *
Конвоиров, как уже сказано, было двое. Один совсем молодой — с белесыми короткими ресницами, молочно-белыми, точно выгоревшими на солнце волосами и детскими губами, беспрестанно что-то жующими.
Второй — постарше и, судя по всему, гораздо опытнее, пышноусый и дородный, он разговаривал хриплым басом и посматривал на Щукина так, будто тот давно был его собственностью, тогда как во взгляде младшего конвоира Николай часто ловил любопытство и некоторый даже страх.
Часа через два Щукин понял, что смены конвою не будет. Они и сами, видимо, на такое паскудство со стороны начальства не рассчитывали, потому что совсем приуныли, когда за зарешеченным окном сгустились сумерки.
Щукин лежал молча, апатично глядя в потолок, слушал разговоры конвоя.
— Вот суки, — тонким голосом сетовал молодой, его звали библейским именем Моисей, по крайней мере так его величал дородный — Иван Иванович. — Вот суки, — говорил Моисей, — сами, наверное, водку жрут да с бабами ерзают, а мы тут припухаем. И нельзя выйти никуда… А я после дежурства! Что же мне — тройной наряд выполнять, что ли?
— Да! — густым и размеренным басом проговорил Иван Иванович. — Служба наша не сахар. Но на то она и служба, чтобы ее нести.
— Иваныч! — помолчав, проговорил вдруг Моисей. — Может, я того… сгоняю на полустанке за пивом?
— Сдурел? — укоризненно посмотрел на него почтенный Иван Иванович. — Это тебе не пассажирский поезд. Ты бы еще вагон-ресторан спросил. На полустанках не останавливаемся, а если когда и стоим, выходить на перрон строго воспрещается. Инструкция такая, система, — говорил Иван Иванович, которому, кажется, очень нравилось, объясняя сложности милицейской службы, произносить такие слова, как «инструкция» и «система». — Структура, — сказал еще Иван Иванович, — милицейских органов — это да-а…
Протянув последнее слово, Иван Иванович замолчал, не зная, о чем говорить дальше. На молодого Моисея такие слова, как «структура» и «система», произвели гнетущее впечатление.
— Так нам что? — горестно осведомился он. — Всю ночь тут припухать?
— Ага, — кивнул Иван Иванович.
— И даже пиво нельзя?
— Нельзя, — строго проговорил Иван Иванович. — И спать нельзя.
— А если я прикорну, а ты подежуришь?..
— По инструкции не положено, — сказал Иван Иванович, покосившись на неподвижного и безмолвного Щукина. — Мы должны вести постоянное наблюдение за конвоируемым.
— По инструкции, — выговорил ненавистное слово Моисей, — нас давно сменить бы должны. А мы здесь припухаем без всякой инструкции.
— Нельзя так говорить! — повысил голос Иван Иванович. — Милицейская структура в системе государства переживает не лучшие времена. Но последнее время вся направленность государственной политики нацелена именно на улучшение вы… вы… вышеозначенной структуры… — Иван Иванович закатил глаза к потолку, словно вспоминая что-то, напрягся и выговорил: — Такая вот тенденция!
От последнего слова Моисею стало совсем нехорошо. Он потупился, некоторое время рассматривал носки своих форменных ботинок, потом предложил:
— Может, в картишки?
— Играли уже, — не таким голосом, каким он выдавал сложные слова, а вполне человеческим ответил Иван Иванович.
— В шашки?
— Неохота.
— А может быть, в шахматы?
— В шахматы я не умею, — сказал Иван Иванович.
Моисей обреченно замолчал.
— Тогда я выйду покурю, — предложил он.
— Не положено, — и на это сказал Иван Иванович. — Кури здесь. Кстати, и мне дай сигареточку.
Они вдвоем задымили. Щукин сглотнул горькую слюну и отвернулся к стене.
Минут пять в купе не слышно было разговоров. Потом Моисей снова начал нудеть, тоскливо сминая в пальцах сигаретный окурок.
— Спать хочется, — говорил он, — прямо ужас какой-то. Нам всю ночь не придется спать?
— Такова служба, — степенно ответил Иван Иванович.
— Давай, может быть, в подкидного?
— Надоело.
Моисей замолчал. Густая, как табачный дым, скука клубилась вокруг него. Он вроде бы даже физически ощущал ее, как ощущают неприятный запах изо рта собеседника.
— Спать хочется, — проговорил он и, обернувшись, посмотрел на Николая. Тот молча лежал, отвернувшись к стене. — Ему можно, — неприязненно выговорил Моисей, — а нам нет. Почему так? Это же мы его охраняем, а не наоборот. Он делает что хочет, а мы, как гаврики, сидим и даже вздремнуть нет никакой возможности.