Проходя по коридорам, погруженным в больничный полумрак, Вероника думала о том, что теперь уже слишком поздно: ей не удастся справиться с собственным страхом.
Нельзя терять самообладание. Если уж я на что-то решилась, то нужно идти до конца.
Она и на самом деле привыкла доводить до конца почти все, за что бралась в своей жизни, – хотя касалось это в основном вещей, не имеющих особого значения. Например, бесконечно отстаивала свою правоту там, где достаточно было лишь с улыбкой попросить прощения, или переставала звонить любовнику, как только ей казалось, что их отношения не имеют будущего. Она была непримирима в пустяках, пытаясь доказать самой себе, какая она сильная и справедливая. А ведь на самом деле она была слабой женщиной, никогда не блиставшей ни в учебе, ни на школьных спортивных соревнованиях, ни в стараниях поддерживать порядок в доме.
Она справилась со второстепенными своими проблемами и недостатками, но при этом потерпела поражение в самом главном. Ей удалось создать впечатление о себе как о женщине независимой, в то время как в глубине души она остро нуждалась в обществе. Где бы она ни появилась, взоры тут же устремлялись к ней, и все равно спать она ложилась, как правило, всегда одна, у себя в монашеской келье, под бормотанье телевизора, в котором даже каналы не были толком настроены. На своих знакомых она производила впечатление человека, которому все должны завидовать, и при этом растрачивала свою энергию на усилия соответствовать тому образу, который сама для себя создала.
Именно поэтому у нее никогда не оставалось сил на то, чтобы быть самой собой – человеком, которому, как и всем в мире, для счастья нужны другие. Но с другими так трудно! Надо считаться с их непредсказуемыми реакциями, они живут в окружении запретов, ведут себя так же, как и она, делая вид, что им все нипочем. Когда появлялся кто-нибудь с натурой более непосредственной, более открытой, его либо сразу же отвергали, либо заставляли страдать, выставляя человеком наивным и недалеким.
Вот и получалось, что, с одной стороны, она просто поражала многих своей силой и решительностью, а с другой – чего она достигла, к чему в итоге пришла? К пустоте. К полному одиночеству. К Виллете. К преддверию смерти.
Вновь нахлынули угрызения совести по поводу попытки самоубийства, но Вероника решительно их отогнала. И тогда она испытала то, чего никогда прежде не позволяла себе чувствовать: ненависть.
Ненависть. Нечто столь же реальное, как эти стены, как пианино в холле, как здешний медперсонал. Она почти осязала разрушительную энергию, исходящую от ее тела. Она открылась навстречу этому чувству, не думая о том, хорошо ли это. К черту самоконтроль, маски, удобные позы – теперь Веронике хотелось прожить оставшиеся два-три дня, отбросив любые условности.
Вначале она дала пощечину мужчине старше себя, потом разрыдалась на груди медсестры, она отказалась угождать Зедке и разговаривать с ней, когда ей хотелось побыть одной, а теперь она могла позволить себе чувствовать ненависть, оставаясь при этом в достаточно трезвом уме, чтобы не приниматься крушить все вокруг, иначе остаток своих дней она провела бы в смирительной рубашке, напичканная транквилизаторами.
В тот момент она ненавидела все. Саму себя, весь мир, стул перед собой, протекающую батарею в одном из коридоров, всех людей – и хороших, и преступников. Она находилась в психиатрической клинике и могла позволить себе чувствовать то, что люди обычно скрывают даже от себя самих, ведь всех нас учат только любить, принимать, идти на компромисс, избегать конфликтов. Вероника ненавидела все, но в первую очередь ненавидела то, как она прожила свою жизнь, не замечая сотен живших в ней самой других Вероник – интересных, безрассудных, любопытных, смелых, отчаянных.
Она обнаружила, что испытывает сейчас ненависть даже к человеку, которого любила больше всех на свете, – к своей матери. Замечательной супруге, которая днем работала, а вечером наводила порядок в доме, жертвуя всем в своей жизни ради того, чтобы дочь получила хорошее образование, научилась играть на фортепиано и на скрипке, одевалась как принцесса, покупала фирменные джинсы и кроссовки, – а себе штопала старое, заношенное за долгие годы платье.
Как это может быть, что я ненавижу собственную мать – ту, от кого всегда получала одну лишь любовь – в растерянности думала Вероника. Ей искренне хотелось испытывать совсем другие чувства. Но было поздно: ненависть уже вырвалась на волю через врата личного ада, настежь распахнутые ею самой. Она ненавидела дарованную ей матерью любовь – именно потому, что такая любовь бескорыстна, а это просто глупо, это противоречит естественному порядку вещей.
Такая любовь, ничего не требовавшая взамен, наполняла девушку чувством вины, необходимостью оправдать возлагавшиеся на Веронику надежды, даже если это означало бы отказ от всего, о чем она мечтала для себя самой. Это была любовь, годами пытавшаяся скрыть соблазны и развращенность этого мира, не считавшаяся с тем, что однажды Веронике придется со всем этим столкнуться лицом к лицу, оказавшись совершенно беззащитной.
А отец? Он тоже вызывал теперь одну лишь ненависть. За то, что, в отличие от матери, которая все время работала, он «умел жить», водил дочь в бары и в театр, они вместе развлекались, и, когда он был еще молод, Вероника, надо сказать, втайне испытывала к отцу не совсем дочернюю любовь. Она ненавидела его за то, что он всегда был так обаятелен, так открыт всему миру, за исключением как раз ее матери – той единственной, которая действительно была достойна лучшей судьбы.
Вероника ненавидела все. Библиотеку, которая была набита книгами, учившими жить, колледж, где приходилось ночи напролет сидеть над алгеброй – и это при том, что она не знала ни единого человека, за исключением разве что профессоров математики, кому для полноты счастья понадобилась бы алгебра. Зачем ее заставляли столько времени зубрить алгебру или геометрию – всю эту груду совершенно бесполезных вещей?
Вероника толкнула дверь в холл, подошла к пианино и, подняв крышку, изо всех сил ударила по клавишам. Безумный аккорд, бессвязный, раздражающий, эхом пронесся по пустому залу, отражаясь от стен и возвращаясь ей в уши пронзительным грохотом, словно раздиравшим ее душу. Но именно это, пожалуй, был лучший портрет ее душевного состояния на данный момент.
Она вновь ударила по клавишам, и вновь все вокруг пронизала и заполнила нестерпимая для слуха какофония.
Я – сумасшедшая. Если я сумасшедшая, то могу себе это позволить. Могу просто ненавидеть, могу даже разбить это пианино вдребезги. С каких это пор душевнобольные должны играть по нотам?
Она ударила по клавишам еще раз, еще пять, десять, двадцать раз, и с каждым ударом ненависть слабела, пока совсем не угасла.